Эпитеты противников художественной ценности не имеют и посему опускаются. Правда,
даже противники в последнее время как-то успокоились. А сам Александр Проханов
не сходит с экранов телевидения. И, кажется, что своим поразительным языком он
высказался уже обо всем на свете: от Империи и до фильма Алексея Германа-младшего
"Гарпастум". И, о чем бы ни говорил автор язвительных романов-памфлетов и главный
редактор самой оппозиционной газеты, ему всегда аплодируют, будь то друзья или
враги.
И поскольку все мыcлимые и немыслимые темы уже прозвучали, мы решили поговорить
с Александром Прохановым о нем самом и о том, что ему по-настоящему близко.
– Один из ваших героев утверждает, что "абсурдистский мир требует шизофреничных
подходов, параноидальных прозрений, эпилептических вдохновений". А сами себя с
этим методом ассоциируете?
– Думаю, что любой метод можно назвать абсурдистским. Любая историческая эпоха
несет в себе элементы абсурда, просто абсурд имеет неодинаковые пропорции. В классические
эпохи доминирует рациональное, а иррациональное уходит в подполье. Эллинизм ассоциируется
у нас с рациональным – с прозрением, очевидностью, логикой, красотой, золотым
сечением. Но при этом и в эллинизме было подполье, связанное с дионисийскими таинствами,
с елевсинскими мистериями, с Загадочным, в котором варилось Тайное, связанное
с восточными культами. И если гуманизм европейский вырос из античной классики,
то германский фашизм с его иррационализмом, безумием, автоматизмом вырос, как
считают апологеты фашизма, из этого таинственного, оккультного, дионисийского
мира, из этого подполья. Каждая историческая эпоха имеет как рациональное, так
и иррациональное. На мой взгляд, в нашей эпохе рационального почти не осталось.
Рациональное ушло в подполье. Все разумное, очевидное, понятное, объяснимое, привязанное
к заповедям, к классике, к традициям – все ушло в небытие, все превратилось в
абсурд, в безумие, в какое-то сумасшедшее игрище. Тонут все прежние ценности,
сжигаются государства, репутации человеческие, огромные корпорации… Время перемен,
время этого колоссального слома, который переживает Россия, а может, в какой-то
степени и весь мир, вырвало из культуры, из человеческого сознания гигантские
демонические силы. И довольно трудно работать в спокойной традиционной, классической
манере в этом абсурдистском мире, состоящем из сплошных взрывов – реальных, и
взрывов эмоций человеческих, когда в воздух взметаются обломки исполинских монолитов…
Поэтому художник пытается найти адекватные методы, адекватные способы самовыражения,
и то, что я сказал в этой фразе, на мой взгляд, является каким-то спасением для
художника. На время – я думаю, что на время, – реализм отступил, а пока на поверхность
вышли другие методики, связанные с наркотическим представлением о мире.
– А к постмодернизму этот метод имеет какое-то отношение?
– Я до конца даже не знаю, что такое постмодернизм… Я думаю, что после модернизма
пришла пора – не только в искусстве, а вообще в философии миросознания, – когда
оказались разрушенными большие культуры, и обломки этих культур начали сталкиваться
в сознании, бессмысленно пестрить, ломать друг друга, вторгаться друг в друга
– и возникла такая восхитительная каша. Недаром Нерон смотрел, как Рим горит и
рушится. Мне кажется, что постмодернизм – это упоение распадом. Художник не ищет
смысла, которого нет, а упивается столкновениями этих опрокинутых иерархий, и
на этих столкновениях возникают идеологические и эстетические химеры – в этом
тоже есть некая красота… Я должен сказать, что в методе, о котором я говорил,
есть постмодернистские компоненты, но мне все-таки кажется, что это скорее не
постмодернизм, а традиционная босхианская культура. Когда ад пришел на улицу,
ад вышел из расселин, тектонических разломов, ад пришел в дома, в министерства,
в парламент, в отношения людей – ад утвердился здесь, с нами рядом. Задача моих
романов – изобразить этот ад во всей его кромешности. А также посмотреть, возможно
ли его преодоление.
– Фантасмагория ваших романов как-то пересекается с газетой? Я помню, читал в 90-х
годах в передовой статье "Дня" про двойников Ельцина, которым для пущей схожести
ампутировали пальцы… Нечто в духе "Омона Ра" Пелевина.
– Перекликается. Мне газета вообще помогает. Она не находится в противоречии
с романами. Газета и присутствие в газете погружает меня в актуальную политическую
среду. За переделами этой среды я был бы просто оторван от мира, жизни, как многие
мои друзья-писатели, находящиеся вне политического контекста, сидящие дома, созерцающие
разноцветную пену в телевизоре. Я как газетчик, как редактор, как политик оказываюсь
в глубине явлений, и для меня газета – это инструмент познания мира. С помощью
этого экскаватора я вытаскиваю на поверхность определенное количество сырья, которое
потом перерабатываю за своим писательским столом. Нет противоречий. Одно дополняет
другое. Те открытия небольшие, которые мне удаются в прозе, я немедленно транслирую
в газету, в передовицы, в метафорическую публицистику, которая, по моему мнению,
действует сильней, чем иные аналитические статьи.
– Как вам удается поддерживать творческую форму?
- Я ее не поддерживаю, я просто в ней живу. Никакой гимнастики, просто живу и все.
Есть пока ресурс. Жизнь меня интересует, волнует, я вижу в этой жизни огромное
количество явлений нового, загадочного, заслуживающих того, чтобы их описать.
Главное, что не пропадает к ним интерес. Как только пропадет интерес (а это будет
связано с угасанием творческого импульса или с падением общей энергетики), я,
видимо, перестану писать. А пока что у меня нет никакой методики, никакой терапии,
поддерживающей азартный интерес к творческой жизни.
– Образ жизни хотя бы ведете здоровый?
–– Веду. Все меньше пью.
– Есть деревенский дом, дача? Вы там работаете?
– Иногда здесь, иногда и там. Стараюсь после среды туда откочевать и там в тишине
работать.
– А отдых?
– Я не знаю, что такое отдых. Я никогда в жизни не был в отпуске. Эллины, они
например, не понимали, что такое отпуск. Они считали, что каждая минута жизни
должна быть посвящена труду, тому или другому. И для меня отдыхом является писание
романов. В промежутках между этими отдохновениями я занимаюсь политикой, газетой,
всякими дрязгами человеческими… Работаю и устаю… И тогда сажусь за письменный
стол, и наступает благословенная тишина…
– Вы без снобизма отзываетесь практически обо всех писателях самых разных направлений.
А особые предпочтения, симпатии у вас есть?
- Сейчас уже не может быть предпочтений… В разные времена я увлекался разными
художниками. Я пережил увлечение фольклором, собирал песни, изучал эту внутреннюю
архитектуру народного юмора, народного сознания. Одно время я знал около ста уникальных
песен. Как все, увлекался Хемингуэем, была такая наркомания. Платоновым. Я увлекался
Набоковым, как только он стал доступен, увлекался Серебряным веком, символизмом.
Все это проходило, наслаивалось. Весь этот массив словесности российской и зарубежной
стоит рядом, лежит на полках, всегда можно к нему прикоснуться... хотя даже прикасаться
не нужно – он все равно звучит. Из современников очень много есть интересных писателей,
художников. Некоторых из них я знаю лично, о некоторых слышал, а так, чтобы это
были кумиры, боюсь, что нет, молодость-то прошла литературная.
– Вы согласны с тем, что Золотой век русской литературы никогда не повторится?
– Смотря что называть золотым веком… Пушкинский, толстовский век? А русский фольклор
– разве это не был золотой век? Когда каждая деревня была кладезем своей деревенской
литературы, песен, преданий, легенд, частушек, загадок, сказок, пословиц!.. Когда
каждая русская деревня имела свою особую субкультуру, в литературном творчестве
были замешаны все от мала до велика. Конечно, это огромный золотой век русской
литературы. В недрах этого золотого века, в недрах этого огромного массива русской
народной культуры возникает интеллигентская и очень часто безымянная литература
– "Слово о полку Игореве", былины, "Легенда о Петре и Февронии". Это же огромный
золотой век, а потом он сменился другим золотым веком… А Серебряный век разве
не был золотым? Я думаю, что во многом и советское время было очень мощной культурной
эпохой. А сейчас ее закатали в асфальт. А советская литература решала колоссальные
проблемы. И ранняя большевиcтская литература… А "Оптимистическая трагедия" и такая
контрлитература, как "Мастер и Маргарита", "Белая гвардия", "Котлован", "Чевенгур"?
Это тоже была советская литература, и она не была литературой Кремля. И я думаю,
что деревенщики, весь Трифонов и шаламовские вещи – это тоже огромные ценности.
Золотая, не золотая – это же не вопрос стилистики. Слетает в эту литературу или
культуру что-то божественное, открывает эта литература для своего народа новые
представления о бытии и о мире? Потому что советская литература – это литература
периода, который предложил миру асимметричную, другую, альтернативную историю,
насильную, через рычаг, через лаву, который пытался оформить этот патетический
и как раз неудавшийся порыв, ставил перед собой грандиозную задачу, и как бы ее
ни шаржировали, ни превращали в литературу маразма, это была огромная задача.
И он справился с этой задачей, и лучшие произведения Советов – а я к ним отношу
и Пастернака, и Ахматову, и Мандельштама убитого – это все советский опыт. И тот
же Заболоцкий с его тюремными стихами и Даниил Андреев с его стихами о Владимирском
централе – это все равно советский опыт. Так что, я думаю, русская культура не
может умереть, и каждая эпоха русской культуры – золотая. Просто сегодняшний литературный
процесс оборван. Нет литературного поля, нет культурной среды, а есть отдельно
взятые художники. Но если посмотреть, что на этом поле творится, – все и сейчас
очень сильно, интересно, ярко. Некому просто это все осмыслить, собрать эти жемчужины.
– От многих современных писателей возникает депрессивное чувство...
– От мира в целом возникает депрессивное ощущение. Мир депрессивен, мир не лучезарен.
И многие художники, не только литераторы, идут навстречу этому депрессивному миру
– с цинизмом, с еще большей депрессией. Вся эта ирония, которая есть в моих романах
и статьях, – это реакция на депрессивность мира. Светлые мгновения миновали и
еще не наступили. Если бы возникло серьезное сопротивление этому депрессивному
миру, то тогда появилась бы реальная литература сопротивления, литература восстания.
Пока что этого нет, поэтому гниение охватило всех и вся, в том числе и художников.
Просто обычно у человека это гниение происходит на бытовом уровне, на уровне распада
физиологического, а художник этот распад оформляет эстетически. Поэтому его мир
– это эстетика распада. Но все-таки эстетика.
– Эйнштейн говорил, что, когда у него депрессия, он перечитывает "Братьев Карамазовых"
и ему сразу хочется жить и работать…
– Я думаю, что Эйнштейн, когда у него наступала депрессия, высовывал язык и показывал
его репортерам. Это тоже такой высший эпатаж. Знаменитая фотография Эйнштейна
с высунутым языком – это фотография дегенерата. "Я вовсе не гений, – как бы говорит
он, – я идиот слюнявый, сумасшедший – вот кто я". В этот момент, я думаю, он спасался
от депрессии, своей собственной и мировой депрессии, а что он там в "Карамазовых"
читал, я не знаю. Я думаю, что "Братья Карамазовы" – это очень мрачный роман.
Из "Братьев Карамазовых" очень трудно придти к свету. Потому что кто там светел?
Там один Алеша указывает нам путь возможного спасения…
– А старец Зосима?
– Ну, это и есть Алеша по существу. А все остальные персонажи – это чудовища.
Все абсолютно. Оба брата, Смердяков да и все женщины. Хотя, конечно, у Достоевского
такие энергоемкие тексты, что когда прикасаешься к этой энергии, она тебя пропитывает
насквозь… Неизвестно, какого знака эта энергия…
