Апология
выбора
Компромисс между группами элит по
стратегии и тактике транзита власти
базируется только на конкретных
договорённостях по сферам влияния
Российская власть по-прежнему не любит
объяснять публике ни смысл и цель своих
текущих действий, ни тем более замыслы
на перспективу. А раз не любит, кто ж её
принудит? Она и не объясняет. Обычно
находится немало околовластных
комментаторов, готовых растолковать
глубокий смысл происходящего; цена
таким толкованиям не всегда велика, а
всё лучше, чем ничего. Но сейчас и с
толкованиями небогато. Сама власть не
говорит, как готовилась к сдвоенным
федеральным выборам и чем в их ходе
руководствуется, да и комментаторы
больше восклицают, чем объясняют. Каким
образом определялась кандидатура
следующего президента; почему отвергнута
идея выставить двух кандидатов от
власти; как формируется сумма обязательств,
принимаемых на себя будущим президентом,
— всё это многим интересно, а узнать
негде.
Вот мы и решили снова прибегнуть к
виртуальному Государственнику — чтобы
он разъяснил виртуальному же Вопрошателю
смысл событий. Государственник мог бы
и отказаться: в прежних беседах* он уже
изложил принципы политики нынешней
властной элиты — дальше думайте сами.
Но как человек любезный согласился.
Авторы опять, как и в прежних апологиях,
не гарантируют, что речи Государственника
правильно отражают точку зрения Кремля.
Их заботили две вещи: внутренняя
непротиворечивость излагаемой им
концепции — и её соответствие происходящим
в стране событиям.
На ковре и под ковром
Вопрошатель: Объясните же, пожалуйста:
что нам, так теперь и смотреть этакие
пантомимы раз в четыре года?
Государственник: О чём вы?
В.: Как минимум о думской кампании. Вы
нам обещали движение к гражданскому
обществу, обещали двухпартийную хотя
бы систему. И вместо всего этого —
сплошное крикливое папье-маше.
Г.: Не согласен. Не буду повторять
очевидного, но гражданское общество и,
в частности, двухпартийная система
складываются. Если предположить, что
две из миноритарных партий, КПРФ и
справороссы, рано или поздно объединятся,
и…
В.: Не в том дело. И ход, и результаты
думской кампании показали, что роль им
всем отведена бутафорская. Что единственной
партиеобразной силой останется "Единая
Россия", которой выбито конституционное
большинство. Что не только не случилось
никакого движения к гражданскому
обществу, случилось обратное — вся
кампания состояла из заклинаний и
поношений, а не рациональных речей.
Собственно, главный её урок в том и был,
что настоящая борьба идёт и будет идти
не в Думе, а, по известному словцу
Черчилля, под ковром — и замечаем мы её
лишь по тому, как из-под этого ковра на
обозрение публики вылетают помятые или
окровавленные бульдоги. Так всегда и
будет?
Г.: Да как "так"? Я не вижу
противоречий с ранее мною сказанным. Я
говорил вам, что сейчас мы являемся
социально ответственной силой. И я вам
не обещал к этим выборам перестать быть
таковой и передать всё на игру партий.
Да, наверное, не всё в закончившейся
думской кампании сделано безукоризненно.
Но всё это забудется, если, во-первых,
будет экономическая стабильность, а
во-вторых, общество воспримет решения
новой Думы. Если будут созданы эффективные
законы…
В.: …то никто и не вспомнит о мелких
подробностях. Вероятно, но это не изменит
факта: кампания-то была насквозь
бутафорская. И потом: с чего же должна
сохраниться стабильность? Ведь смотрите:
нам выкидывают из-под ковра помятых
представителей силовых, то есть сегодня
несущих структур государства. Выкидывают
заместителя министра финансов, стержневой
фигуры экономического курса. Скорее
подумаешь, что ничего ещё не решено.
Г.: Да, борьба происходит не только на
электоральном поле. Она идёт и в композиции
элит.
В.: Борьба и должна идти на всех уровнях
— это нормально. Диковато выглядит
набор инструментов, которые ваша элита
использует в борьбе. Насколько можно
понять издали, это аресты, это шантаж.
И, похоже, в последнее время — даже
убийство. Разумеется, смерть господина
Жуковского прямо никак не привязана к
событиям во властной верхушке, но
предположения напрашиваются.
Г.: Так. Значит, мы говорим о методах
разборки между двумя крупными частями
элиты, которые стало принято называть
"операми" и "операторами".
По-вашему, к таким методам относятся
взаимные посадки. Что ещё? Вы называли
убийство — это что, тоже инструмент
борьбы?
В.: Насколько я понимаю, да. И даже,
может быть, не самый сильный — ведь
угроза бывает страшнее исполнения.
Г.: Угроза, то есть шантаж. Чем же
шантажируют друг друга оппоненты?
В.: Мы с вами уже говорили об этом**.
Базы компрометирующих материалов
составляют основу вашей кадровой
политики даже в спокойные времена. Ясно,
что в периоды обострения база КМ
становится ещё и рычагом шантажа.
Г.: Шантаж на базе компрометирующих
материалов — это три. Ещё?
В.: Куда ж вам ещё? А! Было, было — только
всего однажды. Один раз попытались
решить вопрос межпартийной борьбой —
в Ставрополье, где "Справедливую
Россию" на секундочку спустили с
поводка. Но партийная борьба не вписалась
в ваши традиции. СР снова взяли на сворку,
а оппонентов всё-таки посадили.
Г.: И вы на основе анализа этих
инструментов утверждаете, что…
В.: …что реальная (под ковром) политическая
борьба нимало не похожа на продвижение
к цивилизованным политическим структурам
или к гражданскому обществу. Она, увы,
слишком напоминает бандитские разборки
начала девяностых. Только силовые
методы, никаких других — и, уж конечно,
никаких разговоров по сути. Никого не
волнует суть происходящего — только
заполнение кресел. Какие сущностные
борения были в том же Ставрополе? Да
никаких — и нужды в них не было.
Г.: Так. Ну давайте попробуем всё-таки
определиться. Наша внутренняя партия,
соединяющая в одних руках рычаги
политические, экономические и охраны
безопасности, — она, как я пытался вас
убедить в предыдущих беседах, есть
явление временное. По крайней мере, мы,
операторы, делаем всё, чтобы этот
инструмент сменился общепринятыми. Во
внутренней партии не должно и не может
быть идеологических дискуссий, потому
что уже создан и функционирует специальный
аппарат идеологических разборок.
Справороссы — левая партия, единороссы
— правая. Вот дискуссии и перенесены
туда. Хорошо ли они ведутся, плохо ли;
нравятся вам Миронов и Грызлов в качестве
носителей противостоящих идей, не
нравятся — это не главное. Со временем
придут другие люди. Но инструмент создан.
В.: То есть вы не согласны, что на
практике этот инструмент был использован
всего один раз, а потом убран в чулан?
Г.: Да я не о том. Я вам объясняю: вы
ошибаетесь, полагая, что во внутренней
партии используются одни силовые методы.
Это не так. Более того, их там практически
не используют — иначе помятых бульдогов
было бы очень много, а вы поминаете
случаи единичные. Я вас уверяю: в том
смысле, в котором в девяностых годах
бандитские группы вели войны на
уничтожение, внутри элиты разборок не
ведётся. Наша элита, имея один корень,
говоря на одном языке, способна
договариваться. Способна проводить
комбинации. В этих комбинациях попадаются
разные люди: кто-то делает ошибки, кто-то
считает, что под шумок может набить свой
карман. Поэтому едва ли все ваши "бульдоги"
несут вести о драках во внутренней
партии.
В.: Например, арест замминистра финансов?
Г.: Ну, я не готов детально…
В.: Опять не удалось дозвониться
генпрокурору, понимаю.
Г.: …Я говорю, что он может не быть
результатом схватки, поскольку не вижу,
как этот арест мог повлиять на итоговый
список кандидатов в президенты.
В.: Не всё определяется именем кандидата
от власти. Не меньше, если не больше
определяется суммой обязательств,
взятых им на себя в ходе достижения
консенсуса по его имени. И если
действительно арест Сторчака есть удар
по политике стабфонда, то это принципиальный
момент в ходе договорённостей. Может
быть, самый принципиальный.
Г.: Ну подумайте же. Мало ли кого посадили
перед составлением списка! Как я,
договаривающая сторона, за этого
замминистра, за его будущую судьбу
должен отдавать стабфонд? Да никак!
Выкуп, что ли, за него кто-нибудь требует?
В.: Арестом замминистра и дискредитацией
министра финансов удалось добиться,
чтобы стабфонд, раньше не лежавший на
переговорном столе, на нём оказался.
Г.: Да почему?
В.: Да потому, что дискредитирован
главный проводник политики, выносившей
стабфонд за скобки дискуссий.
Г.: Но ведь не генератор же, а всего
лишь проводник.
В.: Так вы мне сейчас расскажете, кто
генератор?
Г.: Например, я. Генератор — тот, кто
ведет переговоры внутри элиты.
Обязательства принимают ответственные
пассажиры. Переговорщики. Я ответственный
пассажир. Почему я из-за Сторчака должен
принять на себя обязательства? Я их не
принимаю. Постарайтесь понять. При
наличии постоянного переговорного
процесса демонстрация силы бессмысленна.
Силовой выпад позволил бы его мишени
предъявить другой стороне дополнительную
претензию. И чтобы её купировать,
агрессору пришлось бы принять на себя
дополнительные обязательства — я говорю
в ваших терминах. Вы, находясь вовне
процесса, можете оценивать происходящее
как хотите. Внутри переговорной комнаты
это — ошибка стороны, сделавшей силовой
ход.
Не страшней холодной войны
В.: Но такая логика действует, только
если те, кого огорчили, достаточно сильны
сами. Впрочем, это неважно. Важно, что
силовые методы — так ли, рикошетом ли
— всё равно остаются ключевыми в вашей
переговорной комнате. А всего важнее —
что второго декабря публика под этим
подписалась. Избирательная кампания
фактически предложила публике одобрить
способы принятия решений; не только
технологию передачи власти (которую
нас горячо призывали поддержать, ни
разу не объяснив, какой она будет), но и
методы, которыми передача согласовывается.
И публика их одобрила. Это и был главный
итог парламентских выборов. Вы не
согласны?
Г.: Со второй частью — согласен. Публика
одобрила, причём втёмную, и инструментарий
переговоров, и будущий консенсус между
двумя частями элиты. Именно так. А вот
с той частью утверждения, что в переговорной
комнате используются только силовые
приемы, не соглашусь: она в ваших устах
остаётся декларативной. Поймите, есть
разница в принятии решений по закону и
по понятиям. По закону были выборы
второго декабря. По закону идёт регистрация
кандидатов в президенты. По понятиям
было определение списка кандидатов —
содержательное определение. И там, где…
В. (прыскает): Небогатую роль вы отвели
закону… Извините.
Г.: …там, где в ходу понятия, используются
инструменты не менее сложные, и это не
игра мускулами. Да, разговаривают
серьезные люди; да, у каждого из них есть
силовые рычаги. Вы считаете, что
определяющую роль играет использование
базы КМ. Я готов согласиться. База КМ
является тем самым инструментом взаимного
уничтожения, который позволяет сторонам
— по аналогии с временами холодной
войны — приходить к консенсусу, не
применяя силовых методов.
В.: Но в холодной войне стороны отличались
друг от друга не только списками имён.
Они, например, провозглашали очень
разные принципы политики. А ребята,
сидящие по разные стороны стола в вашей
переговорной комнате? Вы нам рассказывали
про оперов и операторов: мол, одни
стремятся построить гражданское
общество, но где-то очень потом, другим
же его и в дальнем итоге не надо. Для
такой наноразницы не горяча ли борьба?
Г.: Мы же с вами приглашали моего коллегу
для беседы, если я правильно помню, при
позапрошлой нашей встрече***. Тогда вы
воочию видели разницу в подходах — она
и сохранилась. И именно в отношении к
собственности корневое различие наших
позиций. Вы знаете нашу позицию — и мы
хотим сохранить её на следующий
президентский цикл.
В.: Как же, как же: крупная собственность
управляема, а мелкая и средняя — гуляют
свободно.
Г.: А мелкая и средняя свободны,
совершенно верно. И мы это демонстрируем.
Мы демонстрировали создание госкорпораций,
приведение всех крупных послеприватизационных
компаний к одному государственническому
вектору, вдоль которого выстраиваются
— должны были выстраиваться — средние
компании. Да, у наших оппонентов иное
мнение по квазичастным крупным компаниям,
возникшим после приватизации, и особенно
по средним компаниям. Да, они — левее
нас.
В.: Тут, если позволите, я должен
зафиксировать несогласие. Недавно
кто-то выпустил же на публику деятеля
по имени Шварцман, чтобы тот провозгласил
термин "бархатная реприватизация".
Не де-, а именно реприватизация. Но это,
к сожалению, общее мнение. Весь российский
бомонд, всё российское население так
примерно и думают: идёт не возврат
активов в госсобственность, а их передача
от одних частных лиц другим частным
лицам. И это мнение подтверждается
каждый раз, когда закачиваются какие-то
немереные миллиарды в корпорацию, не
представившую даже плана работы, или в
корпорацию, поставляющую в войска
полтора самолёта в год, и т. п. Это всё,
конечно, не ново, — и можете в очередной
раз не повторять, что вам ничего такого
не известно.
Г.: Но позвольте, ведь я вам и говорю о
расхождениях между двумя группами.
Госкорпорации — да, это наша идея и наше
изделие. Его действительно можно
повернуть в одну сторону, в другую, но
не на сто восемьдесят же градусов, а
чуть-чуть. А вот термин "бархатная
реприватизация" — он и показывает
разницу позиций. Ведь от меня вы подобного
никогда не слышали?
В.: Нет.
Г.: Вот и делайте выводы. Почему я должен
оправдывать их позицию? Это не наша
позиция.
Кто же всё-таки рулит
В.: Вы говорили об "ответственных
пассажирах". Догадываюсь, что это
термин, принятый в неких кругах, но
хотелось бы понять, кто же у нас
ответственный, а кто нет. Силовиков-то
— чёртова прорва. И вдруг из ваших слов
оказывается, что кто-то из них влияет
на ход переговоров, а кто-то не дорос…
Как бы тут разобраться?
Г.: В переговорной комнате по обе
стороны стола сидят люди, фамилии которых
в СМИ не упоминаются. Иначе они, извините,
были бы подвержены давлению со стороны
базы КМ, а это неправильно.
В.: Ушам своим не верю. Профи знают, кто
принимает решения, но не применяют
против них базу КМ, потому что про них
в газетах не пишут. Это что, серьёзно?
Г.: Про них газеты не пишут, потому что
против них нет ничего.
В.: О как! Значит, и у оперов, и у операторов
есть по несколько отцов-пустынников,
за которыми ничего дурного не числится,
и именно они друг с другом торгуются.
Но всё, что я успел понять про переговорную
комнату, так мало напоминает монастырь!
Мне легче поверить, что там человека,
ни в чём не замешанного, стукнут по
голове, чем что его будут слушаться. С
какого перепуга его слушаются?
Г.: Вам придётся мне поверить. Безусловно,
есть люди, и их достаточно много, которые
в серьёзной части базы КМ отсутствуют;
и среди этих людей есть личности,
достойные звания ответственных
пассажиров.
В.: Ответственный пассажир, как я понял,
— это тот, кто до чего-то договаривается,
и его слово весомо. Так почему слова
этих никому не ведомых людей весомы?
Г.: Ну, просто потому, что это люди
умные, потому, что люди взвешенные и они
не вчера доказали, что достойны занимать
место ответственных пассажиров.
В.: Да поясните же, на чем базируется
их сила.
Г.: На том, что они поднялись по лифтам,
действующим в теле внутренней партии.
В.: А, наконец-то. В прошлой беседе****
вы нам рассказывали, что СССР погиб,
когда коммунисты вывели из строя
социальные лифты, зато у вас нынче с
лифтами — полный порядок, а потому ваша
система прочна. Вот и стало понятно, как
работают ваши лифты: по ним поднимаются
немногие никому не известные люди — и
наделяются при этом неизвестной науке
силой. Замечательно!
Г.: Я понимаю, вам удобней насмехаться.
Говоря о социальных лифтах, поднимающих
элиту, я не спорю: да, лифты действуют
как снаружи внутренней партии, так и
внутри. Да, это не сквозные лифты. Да,
действительно, чтобы перейти от одного
лифта к другому, по некоторым этажам
надо пройтись пешком — и это нелегко.
Но это те самые лифты, о которых я вам
говорил раньше.
В.: Но Путин-то в этой вашей комнате
есть?
Г.: Есть. Не должен был бы быть, но есть.
И давайте закроем эту тему.
Компромиссы без механизмов
В.: Итак, мы согласились, что транзит
власти через переговоры в тайной комнате
уже вотирован явным большинством
электората. После второго декабря
известно: что бы из этой комнаты ни вышло
— поддерживаем! Так о чём же в той комнате
была речь?
Г.: Вы умный человек.
В.: Спасибо. Особенно приятно, что вы
не улыбнулись.
Г.: Вы понимаете, что нет смысла
договариваться по совпадающей части
позиций.
В.: В частности, по вопросу о роли самой
комнаты?
Г.: И по ней. Позиции сторон различны
в отношении к собственности, к
госкорпорациям, к среднему бизнесу. Вот
и ищется компромисс по каждому из этих
пунктов. Как это выглядело, например,
по средним предприятиям? Компромиссная
позиция, которую мы предложили и отстояли,
такова: хотите заниматься бархатной
реприватизацией — занимайтесь. Нарушите
закон при реприватизации какого-то
актива — мы не будем защищать нарушителей.
Более того, независимый суд, который
будет создан в следующие четыре года,
многим из охотников за активами попортит
кровь.
В.: Вы вдруг заговорили о независимом
суде? Но в последней из наших бесед вы
же сказали, что, мол, независимый суд —
он в нашей-то системе как бы никому и не
нужен. Что заставило вас передумать?
Г.: Именно поиск консенсуса между двумя
частями элиты.
В.: Где же здесь консенсус? Насколько
я понимаю, суд сейчас скорей под властью
ваших оппонентов. Вы говорите, что не
будете крышевать реприватизацию через
суд? Так они и сами прекрасно справляются.
Г.: Это и есть компромисс: мы получаем
суд, они получают поле для охоты.
В.: Можно хоть в самых общих чертах
услышать, как вы получаете суд?
Г.: Просто. Мы находим правильного
человека, отсутствующего в базе у
оппонентов, и поддерживаем его на позиции
председателя конкретного суда. И всё —
оппоненты более не могут управлять этим
судом. Я мог бы привести примеры весьма
серьёзных судов, уже выведенных нами
из-под оперовского контроля. К сожалению,
пока не во всех судах — особенно не во
всех малочисленных судах — удаётся
поставить подходящего человека, но мы
будем над этим работать.
В.: Допустим. А что обсуждалось по
госкорпорациям?
Г.: Сама идея государственных корпораций
разделяется обеими сторонами. По этой
части речь шла в основном о том, что
здесь у каждого должна быть своя епархия.
Пока нельзя сказать, что контроль над
всеми госкорпорациями распределён
согласованным образом, — вы, например,
могли заметить, что происходит сейчас
с топ-менеджерами "Роснефти".
Может быть, часть ваших "бульдогов"
и явилась следствиями такого рода
небольших пограничных конфликтов. Но
в целом компромисс и здесь можно считать
достигнутым.
В.: Простите, в обоих рассказанных вами
примерах я не вижу ни компромиссов, ни
даже зачатков механизма, которым можно
было бы их добиваться. С судами — вы
ведёте речь не о независимых судах, а о
перехвате контроля над отдельными
учреждениями, причём заведомо не
окончательном: сегодня арбитраж в
Царёвококшайске контролируете вы,
завтра ваши оппоненты, послезавтра
опять вы. Так же и с ГК: сегодня межу
после долгих боданий проведут здесь,
завтра соотношение сил изменится — её
перетащат на вершок туда, потом на вершок
сюда… Если это и компромиссы, то сугубо
тактические, обречённые очень скоро
поплыть, заменяясь другими — такими же
недолговечными.
Г.: Возможно, и так — пока наши оппоненты
не сделают какой-либо решающей ошибки,
после которой дихотомию элит можно
будет быстро закончить.
В.: Или пока решающей ошибки не сделаете
вы?
Г.: Мы не сделаем.
В.: Да уж. Вас и теперь, кажется, не
слишком связывает ход переговоров с
другой стороной. И кандидата в президенты
назначили как-то раньше, чем ожидалось,
и премьера новому президенту определили
чуть не сразу же. Не очень всё это похоже
на плоды трудных компромиссов. Вашим
оппонентам стоит держать ухо востро —
как бы вы им не организовали решающей
ошибки.
Г.: Что вы имеете в виду?
В.: Ну, возможны варианты. Вот хоть так:
между избранием и инаугурацией нового
президента старый вдруг раз — и снимает
с постов всех основных оперов. Он же
"хромая утка" — как ему помешаешь?
И на новой странице истории — никакой
дихотомии.
Г.: Никак не подписываясь под плодами
вашей фантазии, скажу, что было бы всё
так просто… С другой стороны, тем ли,
иным ли способом, но придётся лишать
органы, ведающие безопасностью,
политических и экономических рычагов.
Сначала, может быть, по факту, а потом и
законодательно.
В.: Вы не впервые это сулите.
Г.: Это наша неизменная позиция.
Лучше ли два процента, чем сто
В.: Итак, с точки зрения широкой публики,
в вашей совещательной комнате идёт
выбор между шилом и мылом. Пожалуй,
понятно, почему вы так осторожно подходите
к регистрации кандидатов на президентские
выборы, не пропуская туда кандидата,
который заставил бы публику поразмыслить,
не лучше ли два процента, чем сто.
Г.: Мне не нравится, что вы навязываете
мне такие категоричные суждения. Я
должен либо согласиться с вами, либо
отрицать; но с тем, что части властвующей
элиты суть "шило и мыло", или с
тем, что "мы не пропускаем кандидата",
я согласиться не могу, вы же понимаете.
Выбирайте выражения. И потом: объясните
мне, что такое два процента и сто
процентов. Я бы, может, и согласился, но
должен понимать с чем.
В.: Два процента — это загребущая и
несамостоятельная элита девяностых.
Да, они воровали, они брали откаты, но
не претендовали подмять под себя — всё.
Обе же ваши ветви претендуют именно на
это. Потому что ограничения объектов
охоты по размерам, увы, чрезвычайно
текучи. И когда генералу позволено
наложить лапу на средний актив, покажите
мне силу, которая запретит майору
наложить лапу на малый.
Г.: Другими словами, вы одобряете, что
в списке нет Касьянова.
В.: С точки зрения вашей комнаты, это
счастье.
Г.: Я про вас спрашиваю.
В.: Хороший вопрос… Нет, всё-таки не
одобряю: это означало бы присутствие
элемента — элемента! — действительных
выборов. Ведь второе декабря доказало:
публика вотирует всё, что вы решите там,
в своей комнате. Это уже не вопрос. Но
искра выбора была бы полезна с точки
зрения дальнейшего развития страны —
и жаль, что её не будет.
Г.: Подождите. В списке же несколько
кандидатов. Вы считаете, что это не
выбор?
В.: Покажите мне хоть десяток вменяемых
людей, способных всерьёз говорить о
президентстве Зюганова или Жириновского.
Г.: А почему в списке нет второго
кандидата от власти, вы не спрашиваете?
В.: Так ответ слишком очевиден. Не будет
же ваша тайная комната вырабатывать
два комплекта компромиссов — и смиренно
ожидать, который из них утвердит
избиратель.
Г.: Примерно так. А причины отсутствия
в списке Касьянова вам менее очевидны.
Ну что ж. Вам, возможно, и хотелось бы,
чтобы была искра.
В.: Мне не очень понятно, почему вам бы
этого не хотелось?
Г.: Да потому, что дом соломенный.
В.: Возможно. Но альтернативный кандидат
реальных шансов бы не имел, однако и его
наличие, и горстка собранных им голосов
усиливали бы вашу позицию в тайной
комнате. Вы же утверждаете, что
цивилизованнее своих оппонентов.
Г.: Всё-таки опасно.
В.: Какие же резоны были опасаться?
Г.: Ответ в личностных характеристиках.
У людей, принимающих решение по
формированию списка, есть, как и у любого,
свои слабости. И нашей слабостью оказалось
желание, как говорят преферансисты,
перезаложиться. Да, очень хочется быть
демиургом в полном объёме. Но как
ответственный пассажир я понимаю: допуск
на президентские выборы кандидатур, не
присутствовавших в переговорной комнате
и не подписавшихся кровью под компромиссным
решением, способен раскачать сегодня
как само это решение, так и улицу. Я даже
оттенков оранжевого цвета на этих
выборах не хочу.
В.: Вы подчеркнули слово "этих";
следует ли понять, что ваша идиосинкразия
временна?
Г.: Хочется в это верить.
В.: Что ж, верьте.
*См. №№ 1 и 16 за 2005 год, №№ 1 и 35 за 2006
год, № 1 за 2007 год.
**См. Апология безопасности, № 35 за
2006 год.
***См. № 35 за 2006 год.
**** См. № 1 за 2007 год.
