Что осталось за кадром

Тысяча номеров "Эха" - это много или мало? Если прикинуть, сколько лет понадобилось бы читателю, чтобы самому повидать и изучить страны, о которых мы рассказываем ему на этих страницах, ответ будет: сто жизней. Так что, уважаемый читатель, мы восполняем вам минимум 99 жизней. Шутка...

 

Большинство авторов журнала родом из ТАСС. Главное информационное агентство страны - это мировой брэнд. И каждый из его корреспондентов знает: все самое важное, горячее, эксклюзивное ты должен в режиме реального времени передать на тассовскую ленту. Делай, что хочешь, но даже под взрывами, ураганами, сходами лавин ты должен продиктовать все, что видишь и знаешь, на ленту агентства. Если же ты выжил и твоя душа соприкоснулась с душой человека совсем другой культуры и веры, то "пальцы тянутся к перу, перо к бумаге"... Простите за плагиат, но лучше не скажешь. И тогда наступает час "Эха планеты".

 

Ну кому еще, как не родному журналу, расскажешь, что во время бомбардировок Белграда нам стало тошно жить в этом несправедливом мире и, выпив для храбрости сербской ракии, мы поехали на мост через Дунай. А там горожане пели патриотические песни, чтобы натовские летчики увидели людей на мосту и не стали его бомбить. Там пела артистка Ивана Жигон. Боже, как она пела! Как в последний раз - жертвенно, отчаянно. Душераздирающе. А пела-то о цветущих в сербских селах черешнях, о золоченых маковках церквей. А потом ее голос грянул, как колокол: "И если Западу все это ненавистно, то пусть он убьет и меня!"

 

Не влюбиться в Ивану было невозможно, как и в суперзвезду балканской эстрады Момчило Баягича (псевдоним Баяга). Он после очередной ночной бомбежки принял где-то с друзьями успокоительного, сел на центральной площади Белграда с гитарой и стал себе петь. А люди шли из бомбоубежища и присоединялись - благо его песни в Сербии все знают наизусть. Так родились самостийные ночные антинатовские концерты.

 

Мы сделали с Баягой интервью и спросили: "А хочешь побывать с гастролями в Москве?" Хотя мы еще не знали, как это можно организовать. Все сделал советник мэра Москвы наш друг Константин Затулин. Договорился с Юрием Лужковым, с Росконцертом, с Кремлем, и 1 мая 1999 года состоялось выступление Баяги на Васильевском спуске столицы. Народу было тьма.

 

А после концерта куда было Затулину девать этого Баягу? Он повел его в Сандуновские бани и парил там березовым веником. Жена Баяги Элла не знала о таком русском обычае и не хотела верить, что царапины на теле мужа - от березовых веток. В общем, отношения после триумфального концерта Баяги в Москве у нас с Эллой не заладились... Сам же Баяга после гастролей рассказал много интересного. Выехать ему, человеку военнообязанному, из Белграда за границу можно было только с разрешения их главковерха: в стране было военное положение. Но ТАСС есть ТАСС, и такое разрешение мы ему пробили. Кто уж там его подписал - нам неведомо, но только богемному Баяге и его музыкантам честь отдавали все военные патрули на территории Сербии вплоть до границы с Венгрией, откуда он вылетал в Москву.

 

А Ивана Жигон стала героиней опубликованного в нашем журнале очерка и в знак благодарности пела на дне рождения главного редактора Валентина Васильца.

 

Ну и где бы мы могли обо всем этом написать, если не в "Эхе"? Невозможно же на строгой ленте ТАСС рассказать о своих похождениях заграницей, докуда начальственный пригляд не простирается. И у каждого журналиста есть подобные истории. Но доверить мы их можем только вам, наш читатель.

 

Это первое признание в любви "Эху". Теперь второе. Если ты нормальный человек (а большинство тассовцев - нормальные люди), ты не можешь не влюбиться в страну пребывания. И тогда читатель тоже ее полюбит. Почему? Потому что можно целовать родную землю по прилете на Родину и петь при этом "Гренада моя!". Потому что русский характер - он планетарный.

 

Свою первую статью для новорожденного "Эха" я написал по итогам первой американской командировки - в университет "Эй энд Эм" в Техасе. Студенты устроили там конференцию по изучению советской перестройки, модной темы для конца 80-х. Я же старался вникнуть в их собственные быт и нравы и сделал для себя немало открытий. Выяснил, например, что у них в отличие от наших студентов не принято прогуливать занятия. И не потому, что за посещаемостью следят, а потому, что за учебу заплачено. И недешево.

 

Помню, я устроил в студенческом городке опрос, задавая всем, с кем удавалось завязать разговор, один и тот же вопрос: если после выпуска придется выбирать между занудной работой, за которую хорошо платят, и любимым, но безденежным делом, что предпочтете? Преобладал ответ: "Сам (сама) я за идеалы, но уверен (уверена), что все остальные выберут деньги..."

 

Памятным уроком в познании американского характера стало для меня (может, и для кого-то из читателей "Эха") и знакомство в конце 1991 года с некой Эми Кэртис из городка Мэррей в штате Кентукки. Домохозяйка из американской глубинки в то тяжелое для нашей страны время организовала при моей и журнальной, как теперь говорят, "информационной поддержке" свой личный "мост гуманитарной помощи" семьям в Челябинске. Вполне бескорыстно, в порыве души. А потом превратила его в подобие бизнеса. Во всяком случае, она всерьез возмутилась тем, что я был готов помогать "конкуренту" из Нью-Йорка, намеревавшемуся перенять ее опыт. Оказалось, что госпожа Кэртис считала его своей "интеллектуальной собственностью".

 

Позднее, приглядевшись к США, я в 2003 году обобщил свои житейские впечатления в заметках для "ЭП" о различиях российского (точнее, наверное, все же советского) и американского характеров. Не сделаю открытия, если скажу, что, на мой взгляд, они во многом сводятся к тому, что у одного народа на генном уровне заложена привычка полагаться в любых сложных ситуациях только на себя, а другой постоянно норовил переложить собственные заботы на кого-то еще: от "родного правительства" и "трудового коллектива" до совершенно чужого дяди. Вот только не знаю, правильно ли говорить об этом в прошедшем времени: "совковость" живуча.

 

За два десятка лет, наверное, сотни моих статей и заметок об американском житье-бытье увидели свет благодаря "Эху". Но больше всего саднит память о ненаписанном. Так, где-то на самом закате советской эпохи ездили мы с женой в Принстон в гости к Нине Берберовой. Вот уж чья жизнь вместила "распавшуюся связь времен" в русской поэзии - от Владимира Ходасевича, который был ее мужем, до Евгения Евтушенко, который как-то ее навестил. По язвительным воспоминаниям Нины Николаевны, наш поэт сильно удивлялся отсутствию икон в ее скромном принстонском жилище, напоминавшем отечественные дачные постройки.

 

Нашей хозяйке было в ту пору далеко за 80, но она решительно воспротивилась моим попыткам сесть за руль, когда мы поехали в город обедать, и сослалась при этом на свой водительский стаж, превышавший мой тогдашний возраст. Не могу простить себе, что не положил все это сразу на бумагу по вздорной причине: постеснялся попросить у Берберовой разрешения сделать ее фотографию (для журнала с его форматом требовались фотоиллюстрации, но в этом случае, конечно, надо было сделать исключение). А где-то через полгода замечательную писательницу Берберову "открыл" для перестроечной советской печати парижский корреспондент "Литературной газеты".

 

И еще один горький эпизод того же рода. В 1991-1992 годах поэтом-лауреатом США был объявлен Иосиф Бродский. К своему стыду и глубочайшему сожалению, творчества его я тогда не знал, но по журналистской всеядности пошел на его выступление в "Уай-центр" на 92-й улице в Нью-Йорке и договорился на будущее о встрече. Чтобы замаскировать собственное невежество, хотел взять с собой признанного в нашем кругу знатока и ценителя поэзии. Тот обещал, но так и не собрался, а без него и я не поехал. Считанные годы спустя гениальные строфы Бродского помогли мне пережить один из самых тяжелых периодов моего московского бытия.

 

Не знаю, укладывается ли это в предложенный жанр, но хочется закончить словами о самом юбиляре. Добравшись до тысячного номера, "Эхо", как мне кажется, особенно полезно для тех, кто не может сам поехать за тридевять земель. Раньше из-за пресловутого "железного занавеса", теперь - главным образом по безденежью. Журнал и сам, мягко говоря, небогат, но по мере сил помогает другим - своим авторам и читателям - смиренно, но без уныния нести свой крест. Как это делают монахи на Святой Афонской горе, на которую Господь неисповедимыми путями своими привел меня из Америки и о которой я тоже писал для "Эха планеты".

Готовя этот материал для юбилейного номера, я попытался проанализировать, что же значит "Эхо планеты" для нас, тассовских инкоров. Думаю, что прежде всего - это "отдушина". В самом деле, связанные строгим форматом новостной ленты, жесткими правилами подачи информации, выработанными международными агентствами и медийным рынком, наши журналисты с радостью обращаются к своему журналу, чтобы поделиться с читателями какими-то недосказанными подробностями, не спеша погрузиться в тему, дать бэкграунд, предисторию вопроса, найти место для собственных впечатлений и оценок. За такую трибуну - низкий поклон и большое спасибо всему дружному коллективу эхопланетян.

 

Мне повезло: за полтора десятка лет журнал напечатал много моих "заветных" материалов, но особенно я благодарен "Эху" за внимание к пушкинской теме. Первые мои заметки о пушкинском замысле "Папессы Иоанны", материалы, посвященные "Пушкинской Италии", нашли пристанище именно на его страницах. Благодаря публикациям в журнале я получил от специалистов и просто внимательных читателей немало ценных замечаний, откликов, новых фактов.

 

Для тысячного же номера позволю себе предложить небольшой текст, который можно отнести к жанру "Как я дал прикурить Станиславскому. Заметки прохожего". Речь пойдет о встрече с Иосифом Александровичем Бродским, состоявшейся в Риме в канун Рождества 1992 года.

 

Как справедливо заметил поэт и литературовед Лев Лосев после смерти Бродского, "он уже не скажет ничего нового, но в том, что им сказано, бесконечно много еще нерасслышанного и недослышанного".

 

20 декабря наш переводчик и преподаватель русской литературы Сильвана Да Видович собрала своих московских друзей на ужин: были Феликс Станевский, тогда советник-посланник в Италии, а впоследствии посол России в Грузии, его жена Люда Хаустова, автор лучшего путеводителя по Риму, моя жена Галя, наш младший сын Алеша, скрипач, приехавший на каникулы, и Лиза Серая, дочь наших московских друзей. Собрались в старом доме у площади Кампо-дей-Фьори в изящной квартирке Сильваны, заполненной книгами, иконами и русской живописью. Присутствие Бродского, давнего - еще с питерских времен - друга Сильваны, стало для всех нас сюрпризом. Зная нелюбовь Иосифа к незнакомым русским компаниям, она до последнего момента не была уверена, что он придет, и потому держала нас в неведении. Тем приятнее было его появление на пороге дома - ровно в 9 вечера, с букетом цветов и приветливой улыбкой.

 

Вопреки сложившемуся представлению о Бродском, как "неудобном" участнике застолья, угрюмом, колком, держащем дистанцию и слегка агрессивном, поэт в тот вечер был в хорошем настроении, абсолютно расслаблен, много смеялся и шутил. Сама Сильвана в своих кратких воспоминаниях об этой встрече, записанных профессором Ритой Джулиани для итальянского издания "Roma Russa" (по книге Алексея Кара-Мурзы "Знаменитые русские о Риме"), отметила, что в тот вечер "звучала игра слов - любимейшее занятие Бродского". Приведу в подтверждение три примера.

 

При разговоре о Венеции Бродский пожаловался: "Огромное количество немецких туристов, сплошная "Deutsche Vita". Когда я рассказал, что в середине ноября 1977 года видел по итальянскому телевидению одно из последних выступлений Александра Галича на "Бьеннале несогласных" в Венеции (за месяц до смерти поэта), Бродский отозвался каламбуром: "Н ел е г а л и ч".

 

Не помню уж, в связи с чем речь зашла об известном формировании на постсоветском пространстве, получившем название СНГ. Бродский поморщился: "Звучит, как прошлогодний снг".

 

А вот некоторые комментарии Бродского к теме "Пушкин и Италия", включившей и поэтов пушкинской плеяды:

 

- Пушкинская эпоха - самое лучшее, самое светлое, неповторимое время русской культуры.

 

- Евгений Баратынский одним из первых в русской поэзии понял и полюбил Италию, взять только его стихотворение "Итальянскому дядюшке"...

 

- Венецианские стихи Вяземского - неоцененный вклад в эту тему.

 

Реплики Бродского в общем историко-культурном разговоре, как они записаны у меня в блокноте:

 

- Невыездной Брюллов. Болезнь и его отъезд за границу - голышом!

 

- Дмитрий Мережковский, почитавший Муссолини. Рассказ об аудиенции, которой удостоил его дуче в римском Палаццо Венеция, штаб-квартире фашистской партии. Направляясь к его письменному столу через огромный зал, Дмитрий Сергеевич от волнения приседал, приговаривая: "Eccellenza, Eccellenza!" (Ваше превосходительство!). Муссолини досадливо отмахнулся: "Piano, piano!"... "Опять унизили русского писателя!", - заключил Бродский.

 

Другие разговоры. И.А. рассказал, что хотел купить дом в Венеции, на острове Лидо. Но не хватило денег: "Если залезть в долги, то покупаешь долг, а не дом!"

 

Причину долголетия советских вождей Бродский определил так: живут без стрессов, выбирают всегда из двух простейших решений...

 

"Почему не приезжаете в Питер, Иосиф Александрович"? (Мэр Собчак накануне присвоил ему звание почетного гражданина Санкт-Петербурга.) Ответ: "По правде сказать, не хочу встречаться со своей первой женой" (имелась в виду Марина Басманова, любовь и многолетняя муза поэта). Потом все-таки добавил, что не хочет приезжать в свой родной и бедный город богатым иностранцем...

 

Еда у Сильваны была домашняя, вкусная, но Бродский ел мало. Почти все время курил и с удовольствием прихлебывал красное вино...

 

Последняя "встреча" с Бродским оказалась, увы, уже посмертной. Состоялась она в июле 1997 года, когда тело поэта, доставленное из Нью-Йорка, перезахоронили на венецианском кладбище Сан-Микеле. Это событие многократно описано немногочисленными очевидцами. Должен уточнить справедливости ради, что Б.Н.Ельцин действительно послал цветы на могилу поэта-изгнанника, но не "шесть кубометров желтых роз", как разошлось по разным страницам со слов недобросовестного мемуариста, а элегантный венок из лилий, очень большой, с траурной лентой и надписью: "Иосифу Бродскому от президента России". Привез этот венок на остров Сан-Микеле генеральный консул РФ в Милане Сергей Пахомов.

 

Непредвиденная пауза в церемонии похорон (гроб с телом Бродского уже стоял на евангелистском участке кладбища) возникла, когда в приготовленной для него могиле, рядом с захоронением американского поэта Эзры Паунда, нашли кусок человеческой косточки. Евгений Рейн, поэт и близкий друг покойного, тут же пошутил, что Бродский сам подбросил эту злополучную косточку, потому что не хотел лежать в ногах убежденного фашиста Паунда. (Покидая Америку, тот на палубе корабля вскинул руку в нацистском приветствии.)

 

Прибежал администратор с какими-то чертежами. Тут же шекспировского вида гробовщики начали копать свежую яму неподалеку. Все стояли полукругом, в центре - вдова поэта Мария Соццани-Бродская, в черном платье, ее обнимала за колени дочка Анна-Александра (Нюха, как ее называл И.А.) в белом платьице. Повисло затянувшееся молчание. Советник Ельцина по культуре Сергей Красавченко, мой школьный однокашник, набрался храбрости и подошел к Марии. Они обменялись какими-то фразами, взволнованный Сергей вернулся.

 

- Что ты ей сказал?

 

- Сказал, что, хотя правительство, которое я имею честь представлять, и не имеет отношения к несправедливостям, допущенным в отношении ее покойного мужа, я все равно прошу у нее за них прощения.

 

- А она?

 

- Она ответила: "Здесь не место говорить об этом, но я все равно благодарна вам за эти слова..."

Сумасшедших недель, которые предшествовали рождению нынешнего юбиляра, я в редакции не застал, хотя отношусь к отцам-основателям "Эха". Причину отсутствия можно считать уважительной: угодил в Первую градскую с инфарктом. Страдая от капельниц, инъекций и исповедей сопалатников, попросил принести мне из дому весь комплект сочинений Антуана де Сент-Экзюпери. Такие книжки на серенькой, будто жеваной бумаге выпускает парижское издательство "Галлимар" и отправляет в продажу, не разрезав страниц.

 

Сочинения француза я купил аж в 1960 году, когда в качестве переводчика был с нашими яхтсменами на олимпийской парусной регате в Неаполе, и этим вызвал большие подозрения у замруководителя советской делегации (как известно, ими обычно были люди с Лубянки).

 

"Все наши товарищи организованно делают закупки нужных в домашнем хозяйстве вещей, - возмущался он, когда команда конспиративно собиралась вечерами на крыше неополитанского отеля "Маджестик", чтобы выслушать очередную "накачку". - А вот Алексей Николаевич приобретает все книги да пластинки. Книжки-то хоть на каком языке?" - "На французском..." - А почему не на итальянском? - насторожился шеф. - Мы же командированы в Италию!" Пришлось объяснить, что Сент-Экзюпери писал исключительно на французском. Отстал, но явно не поверил.

 

Вряд ли этот занудный ликбез сыграл свою роль в том, что, прочитав по возвращении домой большую часть произведений писателя-летчика, я отложил остальные - "до лучших времен". Скорее всего, дело было в журналистской текучке и просто лени. Обратиться к недочитанному заставила больничная койка.

 

Я раскрыл томик, на обложке которого было написано: "Антуан де Сент-Экзюпери. Смысл жизни. Неизданные тексты, собранные и представленные публике Клодом Рейналем". А дальше под рубрикой "Репортажи" обнаружил нечто немыслимое: "Под рев тысячи самолетов вся Москва отмечала праздник Революции", "На пути в СССР. Ночью в поезде, среди польских шахтеров, возвращающихся на родину, я вижу ребенка с личиком музицирующего Моцарта и так похожего на маленьких принцев из сказки", "Москва! Но где же революция?", "Преступления и наказания в глазах советской юстиции"...

 

Читаю и не верю своим глазам! Передо мной репортажи, которые Сент-Экзюпери опубликовал на страницах газеты "Пари-суар", посетив по ее заданию Советский Союз в апреле-мае 1935 года. Мой материал с большими выдержками из этих корреспонденций был напечатан в 5-м номере "Эха планеты" за 1988 год, что, насколько мне известно, стало первой публикацией "Московских репортажей" в советской печати.

 

Как выяснилось, консервативная французская газета командировала писателя на первомайские праздники в СССР. Но почему выбор пал на Сент-Экзюпери, не знавшего не только русского, но и вообще иностраннных языков? Сейчас уже невозможно это установить. Сам же он объяснял свое решение побывать в Москве так: "Вот страна, о которой не могут говорить бесстрастно... Если хотят высказать свое суждение об СССР, то мнения в зависимости от позиции колеблются между восхищением и враждебностью".

 

Он описывал свои впечатления скрупулезно и детально: "Поезд делает вираж - и город показывается сразу же, весь целиком, словно единый массив. Я насчитываю в небе над Москвой 71 самолет, совершающий тренировочные полеты... Приятель встречает меня на вокзале. Он подзывает носильщика - и окружающий мир продолжает сбрасывать передо мною свои таинственные одеяния: носильщик такой же, как и все носильщики в мире. Он укладывает мои вещи в такси, а я оглядываюсь, прежде чем сесть в машину. Вижу лишь просторную площадь, по которой катят шумные грузовики. Вижу трамваи с прицепными вагонами, как и в Марселе, и вдруг замечаю нечто неожиданное и провинциальное - торговку мороженым, окруженную солдатами и детьми.

 

Итак, понемногу я открываю для себя, сколь же я был наивен, веря всяким сказкам. Я отправился по ложному пути... Как ребенок, я искал следы революции в действиях носильщика или в расположении товаров на витрине. За два часа прогулки по городу от подобных иллюзий избавляешься".

 

Остановимся и поразмыслим. Сент-Экзюпери абсолютно прав, говоря о наивных ожиданиях подавляющего большинства визитеров от первой встречи с государством "великого эксперимента". В ожидании следов чудовищной разрухи, о которой в конце 20-х и начале 30-х продолжали писать на Западе, многие зарубежные гости приходили в изумление при виде московского метро, автомобилей на улицах, строительства в городах. Им не приходило в голову, что на украинских шляхах и южнорусских проселках лежат тысячи трупов - жертв "голодомора", что после убийства Кирова в декабре 1934 года из Ленинграда эшелонами вывозили "неблагонадежных" в сибирскую и казахстанскую ссылку. К тому же, помимо традиционных "потемкинских деревень", советская власть очень хорошо использовала массовые театрализованные действия для запудривания мозгов и своим, и чужим. Сент-Экзюпери вскоре познакомился с этим:

 

"Позавчера вечером, в канун 1 мая, я видел, как на ночных улицах шла подготовка к грандиозному празднику... Вся главная улица Москвы жила в той особой лихорадке ночного труда, которая напоминает игру, размеренный и молчаливый танец огнепоклонников... На один из фасадов натягивали панно, огромные, как монументы, на них виднелось лицо всесильного прораба, топорно изображенное на фоне заводских труб, - и мне вздумалось медленно прогуляться вдоль Кремля, где, быть может, уже спал он... "Проходите! Не задерживайтесь!..." Наряды полиции днем и ночью охраняют этот запретный для посторонних квартал, где живет Хозяин. Гулять вокруг крепостных стен запрещено... Вокруг Сталина - зона пустыни и тишины, куда никому не проникнуть без того, чтобы это сию же минуту не сделалось вопиющей очевидностью..."

 

Романтик-француз начинает замечать нечто, наводящее его на размышления. "Я уже не раз испытывал на собственной шкуре последствия того, что не успевал во-время зажечь божеству свечку в храме: на этот раз я лишился пригласительного билета на Красную площадь. У меня уже не оставалось времени на то, чтобы запустить в ход всю административную машину, подключить посольство, моих друзей...

 

И когда на рассвете 1 мая я вознамерился подышать на улице свежим воздухом, оказалось, что двери моего отеля заперты, мне доходчиво объяснили, что откроются они не раньше пяти часов вечера. Я печально слонялся по отелю, как вдруг до меня донесся гром надвигавшейся грозы. Это были самолеты. Тысяча аэропланов летела над Москвой, сотрясая небо. Я чувствовал тяжесть этой железной руки, распростертой над городом. Тогда я решил предпринять еще одну попытку выбраться наружу - и это мне удалось с помощью одного мошеннического приема..."

 

Ловкий француз ухитрился влиться в монолитную колонну демонстрантов как раз в тот момент, когда она на какое-то время "рассыпалась на множество человеческих индивидуальностей". "Улица на всем своем протяжении приняла вид безмятежный и домашний - подобно парижскому пригороду в ночь на 14 июля. Незнакомый человек заговорил со мной, предложил мне сигарету, а его сосед дал мне огоньку. Толпа вокруг веселилась до упаду. И озеро снова слилось в поток, трубачи выстроили по ранжиру свою медь, над головами взметнулись знамена, манифестанты подровняли ряды, толпа вновь стала монолитом и тронулась с места к Красной площади, где она должна была предстать перед Сталиным".

 

Последующие события до глубины души потрясли Сент-Экзюпери. В мае 1935 года ему, единственному из иностранцев, довелось совершить в качестве пассажира полет на крупнейшем в мире самолете "Максим Горький" конструкции А.Н.Туполева. Его масштабы поразили профессионального авиатора: размах крыльев - 63 метра, длина фюзеляжа - 32 метра, 8 моторов, крейсерская скорость - 260 км/час.

 

А через день гигант разбился. И вот как описал трагедию Антуан де Сент-Экзюпери, наблюдавший за ней по редкому везению с земли: "Медленно, словно распускающийся черный цветок, он распался на крылья, моторы, части фюзеляжа, и само падение его казалось замедленным. У зрителей возникло впечатление, что они присутствуют при головокружительном скольжении этой махины с горы либо при торжественном погружении в воду корабля, пораженного торпедой...".

 

Для меня загадка, почему одни события выветриваются из памяти чуть ли не сразу, а другие, порой куда менее значительные, остаются в ней на всю жизнь. Я, например, до сих пор помню, как появился на страницах "Эха планеты" первый материал за моей подписью.

 

Было это в декабре 1989 года. С момента выхода первого номера журнала прошло более полутора лет, но мне так и не довелось ни разу "осчастливить" его своими творениями. Главным образом потому, что не решался их предлагать. Был искренне убежден, что они не соответствуют планке журнала, которая с первого же номера поднялась на недосягаемую для меня высоту. Не знаю, как долго продолжалась бы моя нерешительность, если бы "гора сама не пошла к Магомету".

 

В тот памятный декабрь я находился в служебной командировке в Чили, где предстояли серьезные политические реформы. В один из дней (точнее, ночей) меня разбудил телефонный звонок. Звонил из Москвы Олег Колесников, в то время член редколлегии "ЭП". Он заказал мне статью о последних чилийских событиях, подчеркнув, что материал должен быть "гвоздевым", то есть самым интересным в номере.

 

Какое-то время я отнекивался, но под напором неистового Олега (латиноамериканиста, между прочим) все же был вынужден согласиться. Правда, как только нас разъединили, меня вновь обуяли сомнения, а справлюсь ли? Не буду описывать все перипетии, связанные с подготовкой статьи, то волнение, с каким я ожидал ее появления в журнале, и радость при виде своего детища на его страницах.

 

С тех пор прошло почти 20 лет, и за это время в "ЭП" увидели свет более ста моих статей на самые разные темы. Я рассказывал о своих встречах на разных меридианах с Мстиславом Ростроповичем и Львом Кербелем, Пласидо Доминго и потомком Христофора Колумба, Хулио Иглесиасом и великим гитаристом Андресом Сеговиа, о Португалии, Андорре и Гибралтаре, о корриде и фламенко, о ныне забытом, а когда-то знаменитом танце макарена и многом, многом другом. И, конечно же, о королевской семье - Хуане Карлосе I, его супруге донье Софии и их сыне принце Астурийском, наследнике испанского престола. На последнем хочу остановиться особо.

 

Дело в том, что несколько номеров журнала с публикацией о принце Фелипе я отправил в Сарсуэлу, королевскую резиденцию. Спустя несколько дней фельдъегерь доставляет мне пакет. В нем на официальном бланке Королевского дома - письмо, в котором выражается благодарность за присланный журнал "Эхо планеты", "обложка которого посвящена Его Высочеству принцу Астурийскому и в котором опубликован очерк о Его Высочестве". Так что "Эхо планеты", возможно, до сих пор хранится в библиотеке королевской резиденции.

 

Итак, более ста статей и очерков. Появление многих из них - заслуга редакторов журнала. Если я стану перечислять их имена, то статья существенно превысит плановые нормы. Скажу лишь, что их изобретательность в поисках тем, настойчивость, с какой они "терзают" потенциального автора, пока не заполучат желаемый материал, - залог того, что уровень журнала неизменно остается высоким. Хочу заметить, что ни один мой материал не был забыт или заброшен. Даже слабые (а что греха таить - были и такие) стараниями терпеливых редакторов доводились до ума. Кроме одного. Рассказом о нем я и закончу свои заметки.

 

В мае 1997 года в Мадриде проходила выставка "Печальная одиссея "Союза-2" и его командира". В проспекте говорилось, что она посвящена советскому космонавту полковнику Ивану Источникову, а ее цель - "рассказать правду об одной, до сих пор не известной странице исследования космоса".

 

Действительно, представленные в зале экспонаты - фотографии, схемы, брошюры, некоторые личные вещи полковника должны были убедить посетителей, что произошла трагедия, которую, "всячески замалчивали власти бывшего Советского Союза". Здесь же был представлен и дополняющий экспозицию солидный фолиант, изданный на русском и испанском языках.

 

Один из авторов, американский журналист Майкл Арена приводит в нем полное драматических подробностей свидетельство российского специалиста по космосу Петра Муравейника: "25 октября 1968 был запущен на орбиту "Союз-2", пилотируемый летчиком-космонавтом полковником Иваном Источниковым. Целью данного полета была стыковка на орбите с кораблем "Союз-3", командиром которого был полковник Георгий Береговой. Проведенная подготовительная работа гарантировала благополучный исход задуманного. К сожалению, итог оказался другим. После неудачной попытки стыковки на орбите "Союза-2" с "Союзом-3" корабли отошли от заданной траектории, и связь между ними была потеряна. Когда на следующий день космические корабли вновь сблизились, то на оболочке "Союза-2" были отчетливо видны вмятины, что давало основание предполагать о его столкновении с метеоритом. Что произошло в действительности, так и не удалось установить, а неразгаданная тайна была подменена многолетним молчанием".

 

Примечательно, что в книге приводился ряд документов, призванных подтвердить одну из версий случившегося с "Союзом-2" (столкновение с метеоритом), запись переговоров Ивана Источникова с командным пунктом, которую невозможно было читать без волнения, доклад Георгия Берегового после полета, некоторые другие.

 

Итак, сенсация. Сейчас уже не помню, по какой причине я не направил информацию на новостную ленту ТАСС. Но обойти вниманием "Эхо планеты", конечно же, не мог. Быстро подготовил материал. Однако, прежде чем его отправить, решил еще раз перечитать книгу. Раскрыл ее и при ярком солнечном свете неожиданно обнаружил на внутренней стороне обложки едва просвечивающуюся надпись по-испански "TODO ES FICCION" ("ВСЕ ЭТО ВЫДУМКА").

 

Оказывается, советского космонавта по имени Иван Источников никогда не существовало. Как и не было в природе представленных на выставке вещей, документов, рассказывающих о трагедии, которой тоже не было. Не существовал и фонд "Спутник", организовавший экспозицию, и его директор Ольга Кондакова, которая фигурировала как сестра космонавта Елены Кондаковой. Выдуман и испанский фонд "Искусство и технологии", издавший книгу-проспект.

 

Напрашивался вопрос, а во имя чего была организована эта мистификация, кто стоит за ней? Мне удалось узнать имя одного из инициаторов этой акции и связаться с ним по телефону. Это был 42-летний каталонский журналист и художник Жоан Фонтуберрете, живший в то время в Барселоне. Он оказался немногословным. Но все же сообщил, что ему хотелось рассказать о космосе и космонавтах "под углом зрения фантастики, в духе Жюля Верна". И в порядке оправдания добавил, что в подготовке экспозиции принимали участие и российские коллеги. Однако каталонец так и не ответил на мой вопрос, почему же жертвой розыгрыша стали именно советские космонавты, а не, скажем, американские астронавты?

 

Конечно, жаль было и упущенной "сенсации", и затраченного времени. Но все же из этого курьеза можно извлечь пользу: любую сенсацию, прежде чем сообщать о ней всему человечеству, надо проверять. Буквально на просвет.

 

Эффект больших величин, а тысячный номер - это приличная вершина, заставляет остановиться и оглянуться. И, оглянувшись, я понимаю, что эта веха - и мой праздник, поскольку с "Эхом планеты" я творчески и дружески связан с его рождения. И этот личностный момент крайне важен. Признаюсь: когда я пишу очередной опус, мне хочется, чтобы он понравился моим друзьям и замечательным коллегам Валерию Джалагония и Леночке Бернаскони.

 

Что же было самым-самым за эти годы? Вспоминаю забавную историю, как по заданию редакции брал на заре "перестройки" интервью у крупного специалиста по проблемам социальной сексологии - возможны ли в России публичные дома? Кажется, этот номер пришлось допечатывать - такой читательский интерес он вызвал.

 

Особый случай - материал о новом Нобелевском лауреате Жоресе Алферове. Интервью пришлось делать прямо в номер, и "Эхо планеты" первым из журналов откликнулся на это событие. Никогда не забуду свой рейд в Физтех, ликовавший по случаю триумфа своего шефа. Когда я вошел в кабинет Жореса Ивановича, подошвы моих ботинок стали приклеиваться к полу от пролитого накануне шампанского.

 

Интервью пришлось брать чуть ли не на ходу. Оно могло бы оказаться благостным - все-таки праздник, нобелевские премии добираются до России не часто. Кстати, я спросил Алферова, не потому ли, что наши ученые много работали на оборонку? Он завелся с полуоборота: "Ой, бросьте вы эти штучки! То, что у нас был сильный оборонно-промышленный комплекс, науке помогало. Она была востребована. Другое дело, что нужно было этот флюс уменьшать и развивать наукоемкие технологии гражданского назначения. Но вообще-то и в США, и в Советском Союзе развитие оборонно-промышленного комплекса всегда шло на пользу науке. Так происходит уже не первое столетие, и наука в этом не виновата".

 

И еще одна встреча, о которой нельзя не вспомнить. В 1996 году во время стажировки в Стокгольме мне посчастливилось повидаться с Астрид Линдгрен, может быть, главным национальным достоянием Швеции. Причем встреча произошла вопреки самым неблагоприятным обстоятельствам. Дело в том, что незадолго до этого 88-летняя Астрид упала и сломала правую руку. Ее покой оберегала очень строгая дама - литературный секретарь. И пробить эту оборонительную линию было невозможно.

 

Разумеется, в интервью мне было отказано. Об этом сообщил мой шведский коллега тележурналист Малькольм Дикселиус, с которым мы познакомились в Петербурге. Два дня я ходил мрачный, а на третий попросил Малькольма еще раз позвонить Линдгрен и сообщить, что журналист из России привез ей подарок от Пушкина. Малькольм, похоже, решил, что это розыгрыш, но, видя мое состояние, сжалился.

 

И тут произошло поистине чудо в духе линдгреновских сказок: трубку сняла сама Астрид. Сообщение о "подарке от Пушкина" очень ее заинтриговало, и она согласилась на встречу! Так я побывал в гостях у этой удивительной женщины, познакомился с ее дочерью Карин, для которой она когда-то фантазировала свои первые сказочные истории. Об этой встрече я рассказал в материале "Астрид, которая живет везде", напечатанном в "Эхе" в июле 1996 года.

 

Когда разговор подошел к концу, я извлек из репортерской сумки гусиное перо с воспроизведенным на нем автопортретом Александра Сергеевича. Сувенир этот я привез из Михайловского давно и тогда же задумал, что обязательно подарю его Астрид Линдгрен, если когда-нибудь повстречаюсь с ней. Глаза Астрид сверкнули радостью. Она взяла перо и поцеловала его. И подарила мне свой автограф, написанный левой рукой. Он хранится у меня среди самых дорогих реликвий.

 

Оказалось, что я последний журналист из России, кому посчастливилось общаться с живым литературным классиком. Увы, Астрид вскоре стала терять память. Ее российская подруга Людмила Брауде, которая перевела много книг Астрид на русский язык, спустя года два, вернувшись из Стокгольма, с сожалением сообщила, что Астрид "совсем сдала".

 

- Но знаете, Олег, ваш визит она помнит, - сказала Людмила Юльевна.

 

- Что-то плохо в это верится, - усомнился я.

 

- Тем не менее это так. Она подвела меня к книжкой полке, где в прозрачном бокале стояло гусиное перо. "Это подарок от Пушкина, - сообщила Астрид. - Мне его привез журналист из России".

 

"Есть ли жизнь после смерти? Войди и узнаешь". В бывших британских колониях в Африке такая табличка обычно вывешивается на воротах, чтобы ненавязчиво дать понять потенциальным грабителям несбыточность их надежд на легкую поживу. Для убедительности прилагается морда четвероногого защитника хозяйского добра с грозным оскалом. В общем, английский аналог исконно российского: "Осторожно, во дворе злая собака!"

 

Одно из подобных красноречивых предупреждений попалось мне по пути из Замбии в Зимбабве, куда я ехал, чтобы написать для "Эха планеты" статью о диких животных. Табличка красовалась на ничем не примечательном заборе и, скользнув взглядом по примелькавшемуся тексту, я уже собирался было прибавить газу, но, вглядевшись, нажал на тормоза. Вместо очередного бульдога, питбуля или овчарки рядом с приглашением приобщиться к тайнам загробной жизни красовалась длинная пасть крокодила.

 

Вот занятный поворот темы, подумалось в тот момент. Не то чтобы в Замбии эта рептилия такая уж диковина, но о том, что ее используют в качестве одомашненного стража нажитого добра, слышать не доводилось. Владелец фермы отыскался быстро. Не успела осесть поднятая моей машиной красноватая пыль, как на настойчивые гудки из ворот вышел коренастый белый южноафриканец.

 

Увы, ничего сенсационного он не сообщил. За забором оказался небольшой крокодилий питомник - всего пара десятков греющихся на солнце туш. Как я ни старался, скрыть разочарования не удалось, и мы оба почувствовали угрызения совести: я - за проявленную невежливость, а он уж и не знаю за что. Как бы там ни было, хозяин стал так настойчиво приглашать меня в дом, что отказаться было невозможно. Впрочем, ничего странного: Африка не Европа, там люди общаются охотно и в большинстве случаев искренне.

 

Несколько минут спустя мы сидели на зарешеченной, обвитой зеленью веранде и беседовали о том, о сем за чашкой крепкого цейлонского чая. Вокруг стояла мебель из плетеных прутьев и толстых досок с нарочито созданными трещинами, а в дверном проеме виднелись марлевый полог от комаров, статуэтки на камине, грубоватая керамика. В общем, типичный стиль сафари, который мне приходилось множество раз встречать и до, и после.

 

Из этой встречи в мою тогдашнюю статью ничего не вошло и, наверное, она вовсе изгладилась бы из памяти, как и имя южноафриканца, если бы не два эпизода. Пока повар и служанка готовили и накрывали на стол, хозяин предложил покататься по обширному озеру, примыкавшему к питомнику. В середине был островок, куда он направил лодку. Не успел ее нос коснуться тверди, как я прыгнул на этот крошечный скалистый пятачок. И только в воздухе услышал истошный крик: "Стой, назад, назад!" То, что казалось мне ноздреватой коричневой скалой, на которой можно спокойно постоять, было двухметровым жирным крокодилом, который слился с островком. Не помню, как я влетел в лодку. Уверен в одном: прыжок оттуда занял много меньше времени, чем туда... А чудовище лишь лениво повернуло голову и вновь застыло в теплом, блаженном покое.

 

"Я хотел его тебе показать, а тебе, видно, не терпелось к нему на обед, - усмехаясь в усы, говорил на обратном пути хозяин фермы. - Может, лучше пойдем отобедаем у меня?"

 

После пережитого трапеза показалась просто божественной. Особенно вкусным было нежное блюдо, приправленное пряным соусом. "Ну и как?", - поинтересовался хозяин. "Замечательно, - вполне искренне ответил я. - Только никак не могу понять: что это - рыба или птица?"

 

Хозяин, казалось, только и ждал такого ответа и зашелся в довольном хохоте. "Ни то, ни другое, - отсмеявшись, объяснил он. - Это он и есть. Крокодил".

 

Потом, в Зимбабве, я много раз бывал на больших крокодиловых фермах, держал в руках маленьких, но уже кровожадных и норовящих вонзить в тебя острые зубки крокодильчиков, видел, как взрослые рептилии проглатывают брошенных им на съедение кур. А в Кении не без ужаса наблюдал за тем, как они жадно рвут на части плывущих через реку Мара антилоп и зебр. И всегда думал, как мудр совет, прочитанный в одном из ресторанов: "Съешь крокодила прежде, чем ему захочется съесть тебя".

 

Заказывая бифштекс, эскалоп, бефстроганов и шашлык из крокодилятины, я твердо усвоил, что в пищу и на кожу годятся только хвосты особей в возрасте от одного до четырех лет. Потому что у тех, кто моложе, еще мало того, что можно есть, а у тех, кто старше, плоть и шкура слишком грубые. И каждый раз, приступая к блюду из крокодила, я вспоминал лукавый взгляд того южноафриканца и его вопрос: "Ну как, что же это было - рыба или птица?" И до сих пор не знаю ответа. А в Лиссабоне, куда меня на этот раз завели журналистсткие тропы, его уж точно не найдешь...

 

Наверное, надо извиниться перед читателями за то, что мой рассказ будет выпадать из праздничного настроя этой подборки. Но таков уж Ближний Восток, перманентно горячая точка нашей планеты, с которой моя жизнь связана на протяжении двух десятилетий. Когда на страницах "Эха" был опубликован мой первый материал, рассказывающий об интифаде, восстании палестинцев на оккупированных территориях, никто не мог предположить, что кровавые события в регионе не имеют конца. А значит, будет нарастать и риск журналистской работы.

 

Мы с Сергеем Щербаковым, моим молодым коллегой, проявили явное легкомыслие, отказавшись от касок и бронежилетов при подготовке репортажа из окруженного ливанской армией лагеря палестинских беженцев Нахр-эль-Барид. Боевики из группировки "Исламский ФАТХ", не желающие складывать оружие, вели ураганный огонь по позициям солдат. Беседовать в такой обстановке с обитателями трущоб на окраине Триполи было невозможно. Вслед за нашими собеседниками пришлось уносить ноги и нам.

 

Ливан, который не так давно называли "ближневосточной Швейцарией", вслед за Ираком все глубже втягивается в конфронтацию между США и ирано-сирийским альянсом. В центре событий вновь оказались палестинцы. Правительство Фуада ас-Синьоры, намеревавшееся разоружить их лагеря, промедлило и теперь жестоко расплачивается. Места проживания изгнанников стали пристанищем экстремистов, связи которых восходят к "Аль-Каиде". Из Ирака в них просочились хорошо обученные боевики, накопившие опыт в стычках с американскими морскими пехотинцами. Самое страшное заключается в том, что горстка фанатиков, сражающаяся с регулярной армией, - опасный пример для тысяч молодых людей, беженцев по факту рождения. Жизнь, своя и чужая, для них ничего не значит.

 

Представить себе по описаниям, кадрам телехроники, в каких условиях более полувека живут в Ливане палестинцы, наверное, можно. Но познать всю глубину трагедии нельзя, не увидев своими глазами их лагерей. Униженные потомки древних филистимлян не верят больше никому. Все арабские лидеры для них предатели. Портреты Ясира Арафата на стенах давно выцвели, а своего нового вождя Махмуда Аббаса беженцы не слишком жалуют, называя его "вторым Карзаем", по имени нынешнего афганского президента, друга Вашингтона.

 

Один из наших новых знакомых Абу Самир торгует на рыбном базаре в Сайде. Он типичный представитель среднего поколения изгнанников, живущих в 12 лагерях. Проведя молодость в Западной Европе в поисках лучшей доли, этот араб в конце концов угодил в германскую тюрьму: подставили нигерийские торговцы наркотиками. Там познакомился с исламистами и, когда вышел на свободу, стал мастерить самодельные бомбы. В результате лишился глаза и левой кисти.

 

Но некоторый капиталец все же собрал, что позволило ему не только арендовать прилавок на набережной, но и купить баркас, нанять рыбаков. От отца Абу Самир унаследовал лачугу в лагере Айн-эль-Хильва и самую ценную реликвию - ключ от дома в Хайфе. До израильского морского порта - рукой подать, но он недосягаем. А в прошлые времена туда из Сайды ходили автобус и паром.

 

Как ни странно, у Абу Самира нет ненависти к израильтянам. Он считает, что его семья напрасно покинула Хайфу, поверив политикам-демагогам, пообещавшим утопить евреев в море. Но стоит завести речь об условиях жизни в Ливане, как с его уст срываются бранные слова в адрес местных властей, отказавших палестинцам в элементарных человеческих правах.

 

В лагерь, где обитают 85 тысяч жителей, можно попасть только пройдя армейские кордоны и ряды колючей проволоки, окружающей современное гетто. По лабиринту узких улиц с ручьями из нечистот попадаем в одноэтажное строение. Оставляем туфли при дверях - надо соблюдать гигиену: на полу циновки и ковры, в углу скатанные матрасы. В одной комнате спят женщины, в другой - мужчины. Мебели почти нет.

 

Однако законы гостеприимства блюдутся. Абу Самир угощает хрустящей мелкой рыбешкой, зажаренной в масле. Пьем пиво. Сыновья, следящие по телевизору за тревожными событиями в Газе, где вновь выясняют отношения активисты ХАМАС и ФАТХ, бросают недовольные взгляды. "Они члены "Исламского джихада" и осуждают меня за то, что я иногда балуюсь алкоголем", - нисколько не смутившись, объясняет Абу Самир.

 

К нам на подушки подсаживается пожилая Салям, его мать. До 11 лет она жила на родине и еще помнит, как дружила с соседями-евреями. С девочкой, носящей библейское имя Саломея, сидела за одной партой в начальной школе в Сафеде. Положение изменилось, когда в городе появились переселенцы из Европы. Ближе к войне 1948 года недоверие усилилось, затем поползли слухи о расправах еврейских штурмовиков из "Штерна" и "Иргун цвай леуми". Отец Саломеи предупредил соседей о готовящемся рейде на арабские кварталы. "Мы бежали ночью, а утром пересекли границу с Ливаном. И вот уже почти 20 лет живем в палатках", - говорит Салям. В ее голосе не гнев, а обреченность. К вечеру в Айн-эль-Хильве начинается пальба из автоматов. Абу Самир поясняет: это схлестнулись члены "Джунд аш-Шам", еще одной таинственной группировки, и бойцы арафатовского ФАТХ, которым пока удается срывать попытки исламистов взять под контроль окраины.

 

По сведениям военных экспертов, в палестинских лагерях, а также на базах, расположенных в Западном Бекаа, ближе к границе с Сирией, сосредоточены большие запасы вооружений. В глубоких пещерах Нааме, в 20 километрах от Бейрута, которые контролирует радикальный Народный фронт освобождения Палестины, могут храниться даже ракетные установки. Этого арсенала хватит не на одну гражданскую войну.

 

Нагнетание обстановки вокруг палестинских лагерей происходит на фоне общей дестабилизации Ливана. Парламентское большинство и оппозиция во главе с грозным "Хезболлахом" не способны достичь компромисса. Президентские выборы, назначенные на 25 сентября, могут обернуться появлением в стране двоевластия, а это грозит распадом армии по конфессиональному признаку. Противники уже обвиняют друг друга в раздаче оружия партийным активистам.

 

После падения Багдада в 2003 году авторитетный аналитик Керим Пакрадуни предупредил, что раскол Ирака вызовет цепную реакцию по всему региону, и маленький Ливан, уместивший на своей территории 19 религиозных общин, станет первой жертвой геополитического передела. Если верх возьмут центробежные силы, то страна, где произрастает библейский кедр, затрещит по всем швам.

 

Естественно, это тревожит соседей Ливана - Сирию и Израиль. А дальше цепочка потянется в легко уязвимую Иорданию, где две трети населения составляют палестинцы и многие из них симпатизируют "братьям-мусульманам" - крупнейшей панисламской организации, отвергающей любые переговоры о мире. Бесконечные конфликты на Ближнем Востоке и расширяющийся хаос могут оправдать массивное присутствие американских войск в регионе, богатом нефтью...