Музыкальная планета Shostakovich

Своему славному земляку салютовали все питерские музыкальные фестивали нынешнего сезона - от "Площади искусств" до "Звезд белых ночей". На "Петербургской музыкальной весне" прошла премьера симфонического сочинения "Приношение учителю", где в оригинальном творческом заговоре объединились пятеро его учеников. На сцене Мариинского театра прозвучал цикл "Все симфонии Шостаковича", в котором вместе с маэстро Валерием Гергиевым приняли участие выдающиеся дирижеры мира Кристоф Эшенбах, Эса-Пекки Салонен, Пааво Ярви и Марис Янсонс. А открыл его сын композитора Максим Шостакович, которому отец доверил премьеру своей последней, Пятнадцатой симфонии. Концертный цикл "Школа Шостаковича" представила Консерватория, куда будущий классик был принят в 13 лет и где потом был самым молодым профессором.

 

Лично для меня этот Год - память о моей репортерской молодости, когда мне дважды довелось общаться с Дмитрием Дмитриевичем, что сейчас я воспринимаю как ни с чем не сравнимый подарок судьбы. Однажды на открытии фестиваля "Ленинградская музыкальная весна", где под управлением Юрия Темирканова исполнялись новые сочинения, я набрался храбрости и в антракте подошел к Шостаковичу. Представившись, спросил, какое впечатление произвели на него симфонические зарисовки Владимира Цытовича о бравом солдате Швейке. Шостакович взглянул на меня с некоторым удивлением и сказал:

 

- Симпатичная музыка...

 

Этой фразы мне хватило для информации на Чехословакию. И тогда я понял, как весомо слово гения, даже оброненное почти невзначай. А в память о том мгновении у меня осталась фотография, сделанная фотокорреспондентом ТАСС Зинаидой Байцуровой. На обороте - дата: 16 апреля 1968 года.

 

О втором знаменательном для меня событии мне уже доводилось вспоминать на страницах "Эха планеты" (№ 37, 1999 год). Хочу упомянуть о нем и в этих юбилейных заметках. 23 декабря 1974 года Дмитрий Дмитриевич приехал в Ленинград на исполнение своей сюиты "Сонеты Микеланджело Буанаротти". Это сочинение он посвятил своей молодой жене Ирине Антоновне. Ему захотелось дать интервью. Мне в редакцию позвонили из дирекции Малого зала Филармонии:

 

- Не хотите взять интервью у Шостаковича?

 

- !!!

 

В назначенное время, волнуясь как мальчишка, я пришел в этот зал на Невском проспекте, где ДД до конца своих дней любил устраивать премьеры камерных сочинений. Репетиция уже закончилась, и он беседовал в зале с первым исполнителем цикла басом Большого театра Евгением Нестеренко. Композитора волновало, будут ли вложены в программки тексты стихотворений Микеланджело. Узнав, что они уже отпечатаны, он забеспокоился, как бы шуршание программок не помешало восприятию музыки. Нестеренко успокоил его: ленинградская публика так деликатна! Время интервью мне было обозначено точно, и оно началось минута в минуту.

 

Сначала Дмитрий Дмитриевич хотел беседовать в кабинете художественного руководителя, но, вспомнив, что впереди несколько ступенек, передумал - ему было очень тяжело ходить. И правую руку для рукопожатия он подал, придерживая ее левой. Мы уединились в задних рядах. Шостакович сказал, что сегодня стихи прозвучат в переводе "видного советского литературоведа" Абрама Эфроса.

 

- С большим уважением относясь к работе Эфроса, я все же хотел, чтобы к стихам приложил руку настоящий поэт, - объяснил Шостакович, назвав имя Андрея Вознесенского. - Перевод готов. Но работа закончена только вчера, и Нестеренко не успел разучить сюиту с новым текстом. Это будет исполнено в Москве.

 

- Вы впервые поручаете Евгению Нестеренко премьеру своего сочинения? - поинтересовался я.

 

- Я никому ничего не поручаю, - поправил меня Шостакович. - Я ПРОШУ. И Евгений Евгеньевич пошел мне навстречу, за что я ему очень признателен.

 

Мгновения летели легко, и я не ощущал никакой дистанции между НИМ и собой. Это вообще было свойственно Шостаковичу: в его спокойствии и скромности заключалось величие человека, которому незачем подчеркивать свою значительность. Так что могу сказать, что десять минут жизни гения принадлежат только мне. А о том, что это событие важно не только для меня, я понял спустя годы, когда биограф композитора профессор Софья Хентова пригласила меня выступить в Консерватории с сообщением об этом интервью на научных чтениях, посвященных Шостаковичу.

 

Под впечатлением той встречи я перенесся в детство композитора и написал стихотворение "Тапер Шостакович".

 

Ему обжигала лицо.

 

Был в моей жизни случай, когда я нарушил цензурное требование, которого неукоснительно должен был придерживаться тассовец в советские времена: давать информацию только о тех фильмах, которые допущены к прокату. В те годы много картин "ложилось на полку". А эта история связана с замечательным документальным фильмом "Шостакович. Альтовая соната", которую создали режиссеры Семен Аранович и Александр Сокуров. Авторы пригласили меня на студийный просмотр к себе на Крюков канал. Фильм так захватил меня пронзительной интонацией, связанной с уходом гения, что я написал информацию в тот же день, совершенно забыв, что надо ждать "акта приемки". Заметка появилась в "Советской культуре" в тот момент, когда фильм уже вызвал негативную реакцию Смольного. От больших неприятностей меня уберегло только то, что во время этого скандала я находился в отпуске далеко от дома. Ну а фильм был изуродован цензурой так, что авторы убрали свои фамилии из титров.

 

Была и другая история. На тассовской ленте вышла моя информация о находке неоконченной оперы молодого Шостаковича "Сказка о попе и о работнике его Балде", которая предназначалась для так и неосуществленного мультфильма. Заметку напечатала "Правда". Ее прочитали в Малом театре оперы и балета (ныне Академический театр имени Модеста Мусоргского) и предложили Софье Хентовой написать либретто на эту музыку. Так в репертуаре появился оперный спектакль на неизвестную музыку Шостаковича. Он с успехом шел много лет, ставился за рубежом. И кто бы мог подумать, что у истоков этой театральной истории была 25-строчная тассовская заметка!

 

Среди самых дорогих реликвий храню запись моей часовой беседы с дирижером Карлом Элиасбергом. Он рассказал, как готовил в осадном кольце премьеру Седьмой (Ленинградской) симфонии Шостаковича и как спустя много лет после войны встретился в Ленинграде с немцами, осаждавшими город. Они признались маэстро, что слышали то исполнение по радио и испытали настоящее потрясение. А еще посчастливилось мне познакомиться с первой музой будущего классика, которой он в 13 лет посвятил фортепианные прелюдии, зашифровав посвящение в инициалах Н.К. Таинственной незнакомкой оказалась ленинградка Наталья Николаевна Кубе (Шабанова). Она узнала об этом посвящении лишь спустя почти семь десятилетий после их детского знакомства.

 

В Год Шостаковича мне довелось общаться со многими музыкантами, лично знавшими Дмитрия Дмитриевича. Я попросил их внести свой штрих в облик композитора не только как творца, но и как человека. Предлагаю пять портретов, хранящих тепло благодарной памяти о великом современнике.

 

Мстислав Ростропович, маэстро:

- Шостакович всю жизнь по-особому относился к Мусоргскому. Я дирижировал в Большом театре его вариант "Хованщины" и однажды поинтересовался: "Дмитрий Дмитриевич, вот вы сделали новую партитуру "Хованщины", новую партитуру "Бориса Годунова". А ведь за это время могли написать свою оперу. Стоило ли вам посвящать так много времени на это?" - "Знаете, Слава, - ответил он, - я так этого гения люблю, что хочу восстановить все, что было в его черновиках. Потому что Римский-Корсаков довольно много там исправил". И действительно, многие гармонии в его варианте "Хованщины", как я убедился, были другие, даже в "Рассвете на Москва-реке" они более острые, более интересные. Дмитрий Дмитриевич никогда не сочинял музыку за роялем. Она рождалась у него во время прогулок. А потом он приходил и в течение получаса записывал огромный кусок. Я сам был тому свидетелем. У нас дачи в Жуковке были рядом, и мы часто виделись. Писал он за маленьким столиком, который сейчас находится у его сына Максима. Под стеклом на столике помню портрет Мусоргского, жуткий совершенно.

 

Измученное лицо, черные впадины вокруг глаз. Я однажды поинтересовался: "Что это у вас портрет такой странный? Глаза какие-то черные. Может, лучше поместить портрет Баха или Бетховена?" - "Слава, вы не понимаете, что, глядя в эти глаза, я очень много своих произведений выкинул в корзину".

 

Сергей Слонимский, композитор:

- Дмитрий Дмитриевич был очень щедрым и бескорыстным на помощь молодым коллегам. Я тоже имел счастье воспользоваться его рекомендациями, которые он давал по своей инициативе. Когда Театр имени Станиславского и Немировича-Данченко обратился к Шостаковичу с предложением написать оперу "Виринея", он, зная мой цикл "Песни вольницы", порекомендовал меня. Я написал оперу, и сюита из нее до сих пор исполняется на концертной эстраде. В это же время он будучи нездоровым предложил меня своему другу режиссеру Фридриху Эрмлеру для написания музыки к фильму "Перед судом истории", который был задуман как исповедь монархиста Шульгина. Когда фильм был закончен, на худсовете на музыку обрушились некоторые консервативно настроенные люди. Они предложили вообще выкинуть ее из картины. Тогда Эрмлер пригласил на просмотр Шостаковича. Он одобрил фильм, одобрил музыку, и его слово оказалось решающим. Мало того, он захотел написать мне письмо. Фридрих Маркович приехал в Репино, где я тогда жил, чтобы сообщить мне об этом. Я взмолился: у Дмитрия Дмитриевича больная рука, я бы не хотел, чтобы он перетруждал ее. Эрмлер посмотрел на меня мудрым взглядом старого человека: "Вы не хотите иметь письмо от Шостаковича?" - "Хочу, но мне беспокойно за его руку". Через два дня я получил письмо, в котором Шостакович высоко оценивает музыку к фильму. Это был август 1965 года. Такая душевная отзывчивость по отношению к молодым коллегам - редкий дар. Им были наделены Глинка, Балакирев, Лист, Чайковский. К таким избранным гениям принадлежит и Шостакович, о чем я с неизменной благодарностью помню.

 

Александр Мнацаканян, композитор:

- Каждая моя встреча с Дмитрием Дмитриевичем была отмечена и радостью, и страхом, всегда протекала в молчаливом преклонении к этой необыкновенной и загадочной личности. Каждый раз казалось, что его мысли - не с нами, что он озабочен чем-то более важным. Можно было предположить, что Шостакович что-то вынашивает, или у него возникают какие-то ассоциации от прослушивания нашей не всегда совершенной музыки. Но он был настолько тонок, что мало кто из учеников мог услышать из его уст негативное высказывание в свой адрес. По прошествии лет мне пришла мысль, что музыка учеников была не столь ему близка, как бы нам этого хотелось. Но все же в его Пятнадцатой симфонии я обнаружил много построений, на которые, возможно, его вывело общение с учениками... Для меня было честью невероятной, когда моя Вторая симфония для струнных прозвучала в Филармонии в одном концерте с ленинградской премьерой Тринадцатой симфонии Шостаковича. Сам став учителем, я начал понимать, что в педагогике очень важно дать студенту возможность поверить в себя. Я думаю, Шостакович интуитивно придерживался этого принципа. Он помогал таким образом ученику обрести себя как личности. Поэтому из его класса выходили такие разные композиторы.

 

Вадим Биберган, композитор:

- Вышло так, что мы со Славой Наговициным были последними учениками Дмитрия Дмитриевича, окончившими у него аспирантуру в 1966 году. Мы довольно часто навещали его в Доме творчества в Репино. Особенно запомнился мне один разговор. Дмитрий Дмитриевич поинтересовался, читали ли мы сказки Салтыкова-Щедрина? Разумеется, мы их читали. "А сказку "Потеряли совесть" помните?" Мы не помнили. Шостакович посоветовал нам ее прочитать. Сказка оказалась очень даже любопытная. Кто-то потерял совесть, и лежит она на дороге, жалкая, никому не нужная. И все проходят, сторонясь ее, потому что с совестью жить неудобнее, чем без совести. Мне кажется, в этом разговоре весь Шостакович виден. Здесь и гротеск, и сарказм его, и парадоксальность мышления, и глубина понимания современного состояния общества. "Вы знаете, - сказал нам тогда Дмитрий Дмитриевич, - сейчас для художника очень важно поднять тему совести. Она становится самой главной. Потому что сдерживающие центры могут быть только в самом человеке". Пока мы не осознаем этого, ничего кардинально не изменится в нашем обществе.

 

Борис Тищенко, композитор:

- Однажды в письме я признался Шостаковичу, что не люблю "поэтов-гражданственников", таких, как Евгений Евтушенко, потому что они декларируют в стихах то, что я и без них знаю. А Дмитрий Дмитриевич, как известно, дважды обращался к поэзии Евтушенко - в вокально-симфонической поэме "Казнь Степана Разина" и в Тринадцатой симфонии "Бабий Яр". И на мое письмо ответил решительной отповедью. Но узнал я об этом спустя лет десять после его ухода, когда вдова Ирина Антоновна передала мне для публикации его неотправленный ответ. Причем у него чудом сохранилось и мое письмо, хотя обычно он, ответив адресату, письмо уничтожал, как было заведено у многих людей, переживших страшные годы репрессий. Шостакович писал: "Мне обидно за моего любимого поэта, или за одного из самых мною любимых поэтов - за Евтушенко... Вам не нравится, что он сел Вам на шею и учит Вас тому, что Вы знаете: "Не воруй мед", "Не лги" и т.д. Я тоже знаю, что так поступать нельзя. Однако мне не скучно слушать об этом лишний раз. Может быть, Христос говорил об этом лучше... всех. Это однако не лишает права говорить об этом Пушкина, Л.Толстого, Достоевского, Чехова, И.С.Баха, Малера, Мусоргского и многих других. Более того, я считаю, что они обязаны об этом говорить, как обязан это делать и Евтушенко. Лишний раз напомнить об этом, святая обязанность человека". Письмо прервано на полуфразе. Мне кажется, Дмитрию Дмитриевичу важно было высказаться, сформулировать свою позицию, что он и сделал. Но принципиально важно то, что наш спор касался не этических вопросов, в чем у нас с Шостаковичем никогда не было разногласий, а лишь художественных вкусов. А они у каждого человека индивидуальны. И та полемика никак не повлияла на наши отношения, которые до конца оставались доверительными и дружественными.