Прогулки с Андреем Петровым

-Андрей Павлович, у некоторых людей есть ощущение несвоевременности своего рождения. Одни считают, что родились рано, другие - что слишком поздно. Как композитор, вы пережили много эпох - петровскую, пушкинскую, маяковскую. В какой из них вам хотелось бы пожить?

 

- Никогда об этом не задумывался, потому что, видимо, желания жить в другой эпохе у меня нет. Хотя мне, например, нравится период, который мы называем Серебряным веком. Это великое время музыки, поэзии, живописи.

 

- Какую роль играет светская жизнь в вашем бытии?

 

- Человек я скорее не светский. Посещаю четверть раутов генеральных консульств, еще реже бываю на "тусовках". Да и уровень нашей светской жизни - не очень светский.

 

- Этому, наверное, надо учиться. Да и вы, занимая такое положение, сами должны обозначать уровень поведения на таких встречах.

 

- Не очень уверен, что это нужно. Для деловых людей, для шоу-бизнеса - да, это для них одна из форм общения. Но для моих личных дел это абсолютно не требуется. Я и без этого выйду на нужных людей.

 

- Владеете ли вы арсеналом комильфо на случай встреч на высоком уровне?

 

- Никогда этим специально не занимался. До сих пор могу испытывать затруднения в деталях пользования приборами, когда на столе много вилок и бокалов. А что касается общения, то это дело чисто интуитивное. Те же высокие люди, когда я появлялся в их обществе без галстука, говорили мне: вам можно, а нам нельзя. Художнику позволено больше свободы и непосредственности, чем чиновнику.

 

- Самый высокий уровень встреч в вашей жизни какой был?

 

- Я обменивался рукопожатием с Папой Римским, с Хрущевым, разговаривал с Ельциным в Свердловске, когда он был еще первым секретарем обкома. Там Женя Колобов, наш выдающийся дирижер, устроил к моему 50-летию фестиваль моей музыки. С Хрущевым я встретился на съезде комсомола, где был делегатом. Мы на приеме с рюмочками к нему подошли - будущее советского искусства, и он минут пять с нами общался. Ну а с Папой Римским я встречался как член советской делегации Всесоюзного агентства авторского права. Это было 50-летие родственного нашему агентства Си-эн-эй с центром в Риме. Мы были на приеме у Папы, и он высказал нам пожелание, чтобы слово, музыка, рисунок были всеобщим достоянием.

 

- Это все официальные лица. А ведь вы еще общались и с Шостаковичем... Верно ли, что именно он рекомендовал вас на должность председателя композиторской организации Ленинграда?

 

- Если бы не его рекомендация, я бы вряд ли согласился. И вообще я был в полной растерянности от его предложения, не представлял, смогу ли справиться. А Дмитрий Дмитриевич вспомнил свою молодость. Ему было 33 года, когда он возглавил Ленинградскую композиторскую организацию. В начале 60-х оказалось, что наш творческий союз очень постарел, и тогда встал вопрос о новом руководстве. Я тогда активно работал в музыке для кино и решил как раз поработать в академических жанрах, с которых начинал. Я ему говорю: "Я сейчас, Дмитрий Дмитриевич, пишу серьезное сочинение, и если оно окажется весомым, то, может быть, тогда..." - "Так что, мы будем ждать когда вы закончите ваше произведение?" - удивился Шостакович, дав понять, что это не столь уж важно. Шостакович для моего поколения, особенно для ленинградцев, был совестью всей мировой музыки. И позиция у него была очень твердая.

 

- Известно, что Шостаковичу хорошо работалось на Карельском перешейке, в Репино, в Доме творчества. Доводилось ли вам общаться с ним там?

 

- Конечно, доводилось. Но о музыке с ним я старался не говорить, потому что композиторы приносили ему свои опусы в большом количестве, а он не способен был отказать и тратил на них свое драгоценное время... Случались у нас и застолья. Дмитрий Дмитриевич просил: "Только без тостов, только без тостов...". Он не любил ни говорить их, ни слушать. В компании становился живым, по-мальчишески хулиганистым. Был случай, в коттедже пустую бутылку выкинул через плечо в открытое окно. Рассказывал веселые истории.

 

- На посту председателя Ленинградского союза вы сменили Соловьева-Седого. Как происходила смена руководства?

 

- С Василием Павловичем был разговор в обкоме партии. Чтобы подсластить пилюлю, связанную с отставкой, в Москву тогда послали документы на присвоение ему звания Народного артиста СССР. В то время ни Пьеха, ни Пугачева такого звания не получили бы. Но Соловьеву-Седому о грядущей смене руководства союзом стало известно раньше, чем состоялся разговор в Смольном. Он был обижен, что узнал об этом чуть ли не последним. И года четыре его это не отпускало - ходил с обидой. Но потом постепенно все нормализовалось. Помню, когда мы отмечали в Филармонии его 70-летие, я, открывая вечер, первый раз назвал его великим композитором.

 

- Пастернак говорил: "Быть знаменитым некрасиво", и дальше в том же стихотворении - "Не надо заводить архива". Созвучны ли вам эти суждения?

 

- Насчет архива - почти согласен. Если произведение издано, я рукописи выбрасываю. Тем более что у меня много вариантов. Другое дело афиши и программки, я их сохраняю. Там есть даты, города, названия залов, фамилии дирижеров, балетмейстеров. И по поводу знаменитости - глубокая и мудрая мысль. На каком-то этапе тщеславие, может, и нужно - чтобы на тебя обратили внимание. Не чтобы на улицах узнавали, а более внимательно и заинтересованно относились к музыке. У Бродского есть интересное высказываение на этот счет. Художники, по его мнению, делятся на две категории: на тех, кто делает себе репутацию, и тех, кто придерживается правды. Вот Вознесенский - классический пример того, как делают репутацию. Щедрин всю жизнь этим занимается. А Гаврилин и Свиридов живут совершенно иначе. Для меня это было важно на определенном этапе. Когда я пробивал звания композиторам, встречался с Толстиковым, Романовым (первые секретари Ленинградского обкома КПСС разных лет. - Прим.авт.), я понимал, что, если я как председатель буду автором трех симфоний и четырех сонат, эффект будет куда меньше, чем если скажут: "Это тот, кто написал "Я шагаю по Москве". Точно так же было и с Соловьевым-Седым, который очень благородно себя вел. Репутация в глазах чиновников помогала ему в общественных делах. Но постепенно я стал относиться к своей известности все спокойнее и спокойнее.

 

- С годами происходит переоценка ценностей. Есть ли среди написанного то, что вы не включили бы в собрание своих сочинений?

 

- Есть, но, к счастью, немного. Была песня к съезду партии, она исполнялась на областной партконференции. Есть песня о Ленине - к 100-летию со дня рождения, для сводного хора, на слова Дудина. Я бы их не включил... Так ведь и Чайковский писал "1812 год" с "Боже, царя храни!". И Лист писал музыку на коронацию. Это был социальный заказ.

 

- Песню о Ленине вы считаете неудачной?

 

- Она была громоздкая. Но все были довольны, потому что она эффектно прозвучала. Я старался каждый раз придумать какой-то новый поворот. В песне о партии вместо припева в зале распахивались двери - и входил играющий военный оркестр. Песня о революции начиналась с соло рояля, под него выходил на сцену Дудин и читал стихи. Ну а потом вступал хор... Эти песни не стали популярными, потому что они - концертные. Но если брать мои крупные сочинения - оперы и балеты, то к ним я мог бы обратиться и сегодня: "Сотворение мира", "Петр Первый", "Пушкин", "Маяковский начинается", только, может, несколько помпезный финал переделал бы.

 

- Я вспоминаю, как высказался Ростропович о симфонии Шостаковича, посвященной Ленину. Он говорил, что это произведение заказное и там за композитором стоял инструктор ЦК. У вас такое же ощущение?

 

- Шостакович был достаточно смелым человеком. Я был свидетелем, как в Смольном он просил за Иосифа Бродского, который был осужден. В ответ партийный секретарь сказал ему: "Зачем вы просите за этого прохвоста?" Шостакович от этих слов просто сжался весь. Но я точно знаю, что, приехав в Москву, он и там просил за Бродского у высоких начальников. Ну а симфония, посвященная Ленину... Конечно, она уступает его основным сочинениям. Но это был вынужденный шаг художника. Это было нужно, чтобы сохранить себя для чего-то в дальнейшем.

 

- Нам выпало жить на стыке тысячелетий. Что время делает с вами, как вы это ощущаете?

 

- Очень трудный вопрос... Конечно, я уже во многом сложившийся человек и музыкант. Период, оказавший самое сильное влияние, - это 60-е годы. Не случайно я принадлежу к шестидесятникам. Это было время, когда многое раскрылось. Именно в 60-е сформировались идеалы. Потом были и какие-то разочарования. Но я был больше защищен своей профессией, чем писатели, поэты или кинорежиссеры. Я никогда не рвался к темам актуальным и современным, хотя у меня есть ряд таких работ. Но музыка сама по себе предполагает отстраненность. Потому что это одно из искусств, которое поднимается над будничным, ей больше всего свойственны возвышенность, красота пережитого. И это в какой-то степени защищало от тех разочарований, которые были в более открытых, конкретных сферах искусства. В 60-е годы было сформулированное время. Нравится или не нравится, но там были свои идеи, идеалы, принципы, свой стиль жизни, своя законность - что можно, а чего нельзя. Сейчас этого нет. И, к сожалению, пока не предполагается. Еще многое будет выверяться, от многого будем отказываться, ко многому возвращаться. Это новое время - с конца 80-х - мне пока ничего нового не дало. Если бы в этом времени была стабильность, идеалы и все было гармонично по отношению к тому лучшему, что было, к тому новому, что возникло, то, вероятно, я бы мог многое взять, потому что я человек очень любопытствующий даже в отношении того, что мне абсолютно чуждо. Например, крайний авангард. Но это мне интересно. Потому что порой даже путем отрицания того, что слышишь или видишь, приходишь к каким-то идеям.

 

- Довольны ли вы тем, как сложилась ваша композиторская судьба?

 

- Она сложилась очень счастливо. Ведь судьба композитора на 75 процентов, если даже не больше, зависит от единомышленников, музыкантов, дирижеров, исполнителей, режиссеров, балетмейстеров. И тут столько замечательных имен! К моей музыке обращались такие выдающиеся дирижеры, как Светланов, Темирканов, Рождественский, Элиасберг, Колобов, Коган, Арвид и Марис Янсонсы. Я работал с балетмейстерами Бельским, Якобсоном, Касаткиной и Василевым, Эйфманом, Елизарьевым. В кино - Данелия, Рязанов, Ролан Быков, Кошеверова и даже легенда американской режиссуры - Джордж Кьюкор (постановщик первого советско-американского фильма "Синяя птица". - Прим. авт.). Мне и в Голливуде довелось поработать. Спектакли "Сотворение мира", "Петр Первый", "Мастер и Маргарита" показывались в Лондоне, Париже, в городах Америки. Почти все мои спектакли игрались на гастролях в Большом театре. О чем еще может мечтать композитор! Я даже не на все премьеры "Сотворения мира" выезжал.

 

- Жалели время?

 

- Да, и потом это перестало для меня быть событием. Когда тебе за 60, к фактам исполнения уже нет трепетного отношения. Как-то ты спокойнее ко всему относишься. И это грустно...

 

- Роль игры в вашей жизни. Имеет ли она какое-то значение для вас?

 

- Что касается азартных игр, то нет. Я пробовал немножко играть, но где-то у меня все же есть контроль. Если мне удавалось что-то выиграть, я прекращал игру. И наоборот, когда проигрываю и подхожу к критической черте, я тоже прекращаю. А вот в смысле розыгрыша, то это мне близко. Я думаю, что и в музыке моей есть немало шутливых эпизодов. И в "Сотворении мира" да и в "Петре".

 

- Были вы автором каких-то розыгрышей?

 

- Да. Я вам расскажу одну историю. Вы, наверное, знаете, что в США продаются "Оскары" - точная копия настоящих. Фальшивое золото на подставке. И я купил такую статуэтку в магазине сувениров. В тот год исполнялось 45 лет Сереже Баневичу, который был заместителем председателя нашего союза. И это совпало с баталиями в нашей организации. Очень раскаленная была обстановка. И вот на правлении в конце мы поздравляем нашего юбиляра. А перед этим я заказал художнику - и он нарисовал - диплом с текстом на английском языке. Я Сергея предупредил, что ему будет вручен полушутливый подарок, и попросил его сохранить серьезный вид. После заседания правления я поздравляю Баневича, а потом говорю, что мне выпало почетное поручение, которое на меня возложили во время моей поездки в США. Вы знаете, что там есть "Оскар" в области кино, еще есть "Оскар" в области цирка, шахмат и художественного творчества для детей. Вот такой "Оскар" и присужден нашему юбиляру. Передаю ему золотую фигуру и диплом с подписями Сороса, Джейн Фонды, еще кого-то. Половина правления аплодирует, половина - нет. Баневич садится, страшно смущенный. Но молчит, как мы договорились. Диплом его пошел по рукам. И я по выражению лиц заметил: кто-то понял, что это розыгрыш, кто-то... Но, поскольку ситуация была конфликтная, вслух это обсуждать не стали. Поэтому до сих пор многие композиторы верят, что Баневич получил "Оскара".

 

- Испытывали ли вы в жизни предательство, подлость? И как вы на это реагировали?

 

- Да, были такие случаи. Я просто молча вычеркиваю этого человека из жизни. И не показываю, что это мне доставило какие-то переживания. Я могу с этим человеком встретиться, сказать "добрый день", но за этим больше - ничего.

 

- Самый необыкновенный инструмент, какой вы использовали в исполнительском составе?

 

- В "Сотворении мира" есть шарик-пищалка в эпизоде "Хоровод ангелов". А еще - дудочки детские, погремушки типа марокканских звоночков. Мне хотелось выразить таким образом младенчество вселенной.

 

- У вас, кажется, все есть для счастья. Но это и своего рода испытание. Счастливому человеку остроту счастья испытать сложнее, чем несчастливому. Как вы чувствуете свое счастье?

 

- У меня реакция как на радостное, так и на печальное несколько замедленная. Люди близкие порой больше рады какому-то моему успеху, чем я. А я лишь потом начинаю это осознавать. Помню, я по-настоящему осмыслил значение "Сотворения мира", когда Барышников уехал в Штаты. Я понял, что это был за фантастический период - "Сотворение мира" с его участием. Люди специально приезжали из Москвы на этот спектакль и вечером уезжали. Когда объявлялся очередной спектакль, мы боялись подойти к телефону. Потому что билетов было не достать, и нам без конца звонили. С многих неудобно было брать деньги. Мы тратили огромные деньги на каждый спетакль. Я уже не говорю об атмосфере. Овации длились бесконечно, заневес опускался и поднимался по 15 раз. Как только какая-то делегация приезжала в Ленинград, в Кировском давали "Сотворение мира". Только потом я понял, какое это было золотое десятилетие - и для меня да и для балета Кировского театра. И какие имена исполнителей! Соловьев, Колпакова, Панов... Естественно, я ощущал счастье и на репетициях, и на премьере, хотя внешне вел себя спокойно.

 

- А печальное?

 

- Кончина друга... Сначала спокойно кому-то об этом сообщаешь, а потом все больше и больше это начинает тебя волновать. Так я пережил смерть Вени Баснера, замечательного композитора и удивительного человека. Он ведь в прошлом году второго сентября был у меня на дне рождения, заехал ко мне на дачу. Все было замечательно. Он был просветленный, радостный. Я проводил его в добром настроении. Он сел за руль и поехал в Репино к себе на дачу. И вдруг ему стало плохо. Жена вместо него села за руль и только доехала до дачи, как он... И от всего, что случилось по пути от нашей дачи к нему, - от этого я испытываю не то что чувство вины, а причастности, что ли... Начинаешь думать: а если бы он не приехал ко мне на день рождения, может, этого и не произошло... Долго я жил под этим впечатлением... Но вот недавно подтвердили, что его имя будет присвоено малой планете, чем я долго занимался. И мне стало спокойнее... Как Гранин сказал, когда нам вручали свидетельства о присвоении наших имен малым планетам, что эта награда - самая необыкновенная и самая вечная, потому что она не зависит от государственного режима и от того, кто у нас президент.

 

- Что с нами со всеми будет в XXI веке? Вы один из тех, кто не уехал, живет здесь и все принимает близко к сердцу. И в том, что вы здесь, а не там, уже есть залог того, что вы оптимистично смотрите в будущее. Каким вы представляете будущее России?

 

- Если бы это было интервью, то на последний вопрос я бы ответил: не знаю... Вот вы сказали, что я один из тех, кто не уехал. Я не уехал по простой причине: потому что все мои слушатели, вся моя публика - здесь. И слава богу, я убедился, выезжая в другие города, что моих слушателей по-прежнему много. А это для композитора очень важно. И те мои единомышленники, о которых я говорил, они тоже тут: режиссеры, дирижеры, балетмейстеры. Тревог за мою профессию, за мою судьбу у меня практически и нет. А все мои тревоги и проблемы уже связаны со следующим поколением - с дочерью, внуками. Если через них выходить вообще на нашу жизнь, то, конечно, я верю, что будет лучше. Но я верю чисто интуитивно. Каких-то конкретных аргументов в пользу такого утверждения я привести не могу. Но их нет не только у меня, но и у экономистов, и у политиков. Для России это ничего не означает. Тютчев, конечно, гениально сказал, что умом Россию не понять. Это страна, где могут произойти любые необъяснимые чудеса.

 

...Так говорили мы амстердамскими вечерами, после походов по музеям и галереям. Андрей Павлович даже спросил потом: "Что это вы меня, Олег, так подробно расспрашиваете? Уж не книгу ли собираетесь писать?" А я просто общался с ним, открывая все новые черточки характера.

 

И вот еще одно место, уже из другой беседы, из которой ясно, какое из своих отличий Андрей Петров ценил больше всего.