Тем самым царь даровал стране если не свободу слова, на которую у российских
самодержцев была аллергия, то радикальное смягчение цензуры. По форме контроля
она подразделяется на два вида: предварительную, когда рукописи цензуруются перед
их публикацией, и карательную, что предполагает принятие санкций уже после выхода
в свет книг, газет и журналов, если в суде будет доказано конкретное "преступное
деяние, учиненное путем печатного слова". Так вот, Николай II своим указом отменил
предварительную цензуру, считающуюся наиболее постыдной.
В большинстве европейских стран это произошло много раньше. В Англии предварительная
цензура была ликвидирована еще в 1794 году, во Франции - в 1830-м, в ряде других
стран - после революций 1848-1849 годов. Но, как иронично писал Пушкин, "что нужно
Лондону, то рано для Москвы". Поэт оказался пророком. Прошло всего 2-3 месяца,
и "карнавал свободы слова, как выразился один из исследователей истории цензуры
в нашей стране, стал затухать". Уж слишком суровым оказался для него российский
климат.
Поскольку споры о том, можно ли жить без цензуры, не cтихают по сей день, попробуем
разобраться, как вообще возникло это явление. Трудно поверить, но первые цензоры
(от латинского censeo - произвожу перепись), появившиеся в Древнем Риме в 5 веке
до н.э., занимались вполне мирным делом - переписью граждан и распределением их
по имущественным разрядам (цензам). Позволю себе высказать догадку: римских цензоров
с их "тезками", появившимися много позже, роднят списки, которые составляли как
те, так и другие. Только во втором случае речь шла о списках запрещенных книг,
которые регулярно обновлялись и пополнялись.
Считается, что первый такой список составил в 494 году Папа Римский Геласий.
Начинание было подхвачено. Весьма плотным оказался перечень, подготовленный католической
церковью в 1559 году. В него, в частности, были внесены сочинения таких злонамеренных
авторов, как Коперник, Галилей и сгоревший на костре Джордано Бруно.
Впрочем, костры пылали и раньше. Так, еще в 1415 году по постановлению Констанцского
собора был сожжен непримиримый противник индульгенций и других спекулятивных деяний,
совершавшихся под сенью церкви, Ян Гус. Вместе в ним в огонь были брошены его
еретические книги. Но это было как бы разовой инициативой, в дальнейшем дело все
более канонизировалось, и костры были поставлены на конвейер.
В 1471 году, уже после изобретения книгопечатания, Папа Сикст IV издал предписание,
чтобы ни одна книга духовного содержания не печаталась без предварительного одобрения
церковных властей. Это и считается официальной датой рождения цензуры, хотя мне
не известно ни одной попытки отметить данное событие юбилейным торжественным заседанием
- уж слишком "жареным", извините за каламбур, является этот факт.
С XVI века цензуру стали широко использовать и светские власти. В Англии мятежными
авторами занимался суд Звездной палаты - по названию зала в королевском дворце
в Вестминстере, где он заседал. Во многих случаях их подвергали жестоким телесным
наказаниям и облагали крупными штрафами. Во Франции те же задачи решала специальная
коллегия королевских цензоров. В течение ста лет за нарушение цензуры в Бастилию
были заключены 869 авторов, типографов, издателей газет и книготорговцев. Самым
знаменитым узником тюрьмы-крепости был Вольтер, проведший в ней год за сатирические
куплеты на латыни в адрес Филиппа Орлеанского, регента при малолетнем Людовике
XV. Том самом, который, повзрослев, избрал девизом своего царствования формулу:
"После нас хоть потоп".
А в 1757 году, когда на троне находился Людовик XVI, королевским указом была
установлена смертная казнь за сочинения, "содержащие нападки на религию, склоняющие
к возбуждению умов, оскорблению величества или колеблющие спокойствие государства".
Поскольку среди вождей Великой французской революции было немало сочинителей,
можно не удивляться, что автор указа закончил жизнь на гильотине.
Декларация прав человека и гражданина провозгласила свободу выражения мыслей.
Однако после падения Парижской коммуны оппозиционная печать попала под запрет
на основе законов с характерным названием - "каторжные". Не менее выразительно
именовались акты, принятые в 1819 году в Англии, - "законы-намордники". За печатание
"возмутительных памфлетов" предусматривались каторжные работы.
Институт государственной цензуры потерял былую актуальность после образования
издательских концернов - установившаяся цензура денежных мешков оказалась достаточно
эффективной, в чем с некоторых пор имеют возможность убедиться и россияне.
По поводу зарождения института цензуры в России существуют разные взгляды. Владимир
Набоков, например, в романе "Дар" устами главного героя - русского писателя-эмигранта
- объявил: "В России цензурное ведомство возникло раньше литературы; всегда чувствовалось
его роковое старшинство: так и подмывало по нему щелкнуть". Правда, щелчок от
цензуры достался самому Набокову, причем произошло это не в России, а за океаном.
Его знаменитый роман "Лолита", вышедший в 1955 году, американская цензура признала
"порнографическим".
Но в чем-то Набоков, возможно, и прав. "Слово о полку Игореве", с которого по
существу началась русская литература, появилось в XII веке. А "Изборник" князя
Станислава Ярославича, содержавший список "ложных" книг, кои нельзя читать православному
человеку, - в XI.
Специальное цензурное законодательство возникло в России только в XVIII веке.
Надзор за богословскими книгами был поручен Синоду, а предварительная цензура
"вольных типографий" поручалась управам благочиния, проще говоря - органам полицейского
надзора. Они обязывались не пропускать "ничего противного законам Божьим или гражданским
или же к явным соблазнам клонящегося".
С началом революции во Франции цензурный пресс в России стал особенно жестким.
В числе первых под его жернова попал Александр Радищев. Его книга "Путешествие
из Петербурга в Москву" была издана с разрешения петербургского обер-полицмейстера,
но привела в бешенство более проницательную Екатерину II. "Бунтовщик хуже Пугачева",
- начертала на полях императрица. После шести лет сибирской ссылки Радищев вернулся
домой душевно сломленным. Однажды в припадке страха он залпом выпил стакан царской
водки, приготовленной для чистки эполет его сына. А потом для надежности схватился
за бритву.
Подоспевший сын успел удержать его руку. "Я буду долго мучиться", - сказал несчастный
писатель. Так и получилось: он скончался после нескольких часов тяжких страданий.
Российскую цензуру обессмертил Пушкин, посвятивший ей два стихотворных послания,
распространявшихся в списках. Первое было направлено против А.С.Бирукова, цензорскую
деятельность которого поэт называл "самовластной расправой трусливого дурака".
Пушкинские стихи - это собирательный образ "угрюмого сторожа муз". Обращаясь к
нему, поэт восклицает: "А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?/ Где должно
б умствовать ты хлопаешь глазами;/ Не понимая нас, мараешь и дерешь".
А вот со вторым "Посланием к цензору" Александр Сергеевич просчитался. Им он
откликнулся на назначение адмирала А.С.Шишкова, литератора и рьяного славянофила,
главой министерства народного просвещения, ведавшего цензурой.. Поэт помнил, что
Шишков выступал против нелепых цензорских придирок и связывал с ним надежды. Однако
именно адмирал стал автором скандального цензурного устава, принятого сразу после
восстания декабристов и прозванного "чугунным".
Приведу образчик "творчества" одного из тех, кто проводил его в жизнь, - цензора
А.И.Красовского. В "Стансах к Элизе" поэт В.Н.Олин патетически восклицал: "Что
в мнении людей? Один твой нежный взгляд дороже для меня вниманья всей вселенной".
Красовский строго одернул восторженного пиита. "Сильно сказано, - написал он рядом
с приведенными строками, - к тому же во вселенной есть и цари, и законные власти,
вниманием которых дорожить нужно".
Цензорских ведомств в России становилось все больше. По подсчетам А.В.Никитенко,
который сам принадлежал к этому цеху, целая дюжина. "Если сосчитать всех лиц,
занимающихся цензурою, их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года",
- записал он в своем дневнике, считающемся одним из самых ценных документов эпохи.
Но даже этот многоопытный человек никогда бы не поверил, сколько цензоров расплодится
в его стране через несколько десятилетий, когда Россия станет советской.
В энциклопедиях эпохи развитого социализма с торжеством подчеркивалось, что Великий
Октябрь "положил конец как царской, так и буржуазной цензуре". И это справедливо.
Но он же положил начало тотальной коммунистической цензуре, беспрецедентно жесткой
и исключавшей любое проявление инакомыслия. Эта система сложилась не сразу, но
основы ее закладывались уже в первые революционные дни.
Декрет о печати был принят на второй день восстания. Начиная с этого момента
и по июнь 1918 года прекратили сущестование свыше 470 оппозиционных газет. На
заседании ВЦИК, состоявшемся в Смольном на десятый день Октября, раздавались голоса
о том, что пришла пора покончить с политическим террором. Но Ленин был непримирим:
"Мы не можем дать буржуазии возможности клеветать на нас... мы не можем к бомбам
Каледина добавить бомбы лжи". Ленинская позиция в области печати собрала 34 голоса,
"против" - 24, воздержался один. В сталинские времена подобные решения принимались
единогласно.
Строго говоря, какие-то элементы тактической логики можно, наверное, найти в
каждом тогдашнем решении, но взятые вместе, они разрослись до глобальной стратегической
ошибки. Что и подтвердила история.
Основатель российской социологии Питирим Сорокин увидел в закрытии газет, враждебных
к советской власти, "возврат в средние века". В августе 1922 года он вместе со
159 другими выдающимися деятелями науки, подчиняясь приказу большевиков, поднимется
на борт теплохода, чтобы навсегда покинуть Россию. В "Правде" их назовут "идеологическими
врангелевцами и колчаковцами".
Ленин, убежденный революционер, был столь же убежденным сторонником цензуры.
Хорошо известны его слова о том, что важнейшим из искусств для нас является кино.
Их привел в своих воспоминаниях А.В.Луначарский. Но не многие помнят, что он воспроизвел
и другую мысль вождя: "Конечно, цензура все-таки нужна. Ленты контрреволюционные
и безнравственные не должны иметь места".
Считалось, что цензура - дело временное: она необходима лишь для молодого советского
государства, окруженного врагами. Но государство росло, крепло, расширялось, возник
целый лагерь стран социализма. А цензура только матерела и не думала вымирать.
Внутри советской империи была создана еще одна, повторяющая ее очертания, - империя
цензуры. Сначала ее олицетворял Госиздат, созданный В 1919 году при Наркомпроссе.
А два года спустя он сдал боевую вахту Главлиту, который дожил до горбачевской
перестройки, а потом тихо усоп, никем не оплаканный.
Красному карандашу цензора можно было бы посвятить оду, предварительно завизировав
ее в том же Главлите. У него имелась своя философия и своя эстетика. Карандаш
был красным и не мог быть иным. Как цвет государственного флага. И как сигнал
"Стоп" на светофоре. Он мог смениться на зеленый, открыв путь рукописи к читателям,
пьесе и фильму - к зрителям. А мог сбросить их в кювет забвения. Рукописи, возможно,
и не горят, но их авторы сгорают - сколько из них не дожили до заслуженной славы
и умерли в безвестности, в нищете, в сталинских лагерях!
Советских писателей, инженеров человеческих душ, приучили едва ли не любить цензуру
- с ней как-то спокойнее. Но так считали не все. Михаил Булгаков в своем отчаянно
смелом письме Правительству СССР, написанном в 1930 году, когда его не печатали,
не ставили, вычеркнули из жизни, высказался предельно четко: "Писатель, который
утверждает, что ему необходима цензура, похож на рыбу, которая бы стала публично
утверждать, что ей не нужна вода".
Вот такую рыбу, не нуждавшуюся в воде, или писателей, не нуждающихся в свободе
слова, и пытались вырастить в результате сложных селекционных усилий советские
идеологи.. А вырастали бабаевские, бубенновы, суровы. Кто их сегодня помнит?
Возможно, одной из самых страшных разновидностей цензуры была самоцензура - сознательное,
вынужденное кромсание авторами собственных творений, даже рукописей, хранившихся
в письменных столах. Наглядным примером этого могут служить дневники, которые
в течение почти 70 лет вел Чуковский. Во многих тетрадях, которые Корней Иванович
не раз перечитывал, он сам вырывал страницы. В дневниках нет ни одного упоминания
о репрессиях, арестах, а в тетради за 1937 год в записи, сделанной 29 августа,
- всего два обжигающих слова: "Лидина трагедия". Муж дочери Чуковского, Лидии
Корнеевны, - талантливый физик-теоретик и автор научно-художественных книг для
юношества М.П.Бронштейн - был арестован. 1938 год в дневниках Чуковского вообще
пропущен, а 12 декабря 39-го он сделал глухую запись: "Сегодня я написал Лиде
о Матвее Петровиче". Писателю, книги которого читали дети всех коммунистических
вождей, удалось пробитьcя на прием к председателю военной коллегии Верховного
суда В.В.Ульриху, и тот сообщил, что его зять расстрелян.
Прямого конфликта с цензурой у классика детской литературы вроде бы быть не могло
- все-таки он не Булгаков, не Солженицын. А ведь были, да еще какие! В декабре
1934 года Чуковский узнал, что его "Крокодил" вырезан из сборника, печатавшегося
в Детгизе. Чем напугала цензоров эта веселая сказка, никто объяснить не мог, пока
Чуковский не пробился к начальнику Главлита Б.М.Волину. Тот сказал, что страшно
занят, но в порядке личного одолжения готов указать "политические дикости и несуразности
"Крокодила". Вот, пожалуйста: "Подбегает постовой:/ Что за шум? Что за вой?/ Как
ты смеешь тут ходить,/ По-немецки говорить?"
"Где же это видано, - возмущался Волин, - чтобы в СССР постовые милиционеры запрещали
кому бы то ни было разговаривать по-немецки!? Это противоречит всей нашей национальной
политике! (А где же это видано, чтобы милиционеры вообще разговаривали с Крокодилом)",
- дописал в скобках Чуковский.
Волин привел примеры еще более "злопыхательские". "Очень рад/ Ленинград/ .../
А яростного гада/ Долой из Ленинграда"... "Ленинград, - объяснил главный цензор,
- исторический город, и всякая фантастика о нем будет принята как политический
намек. Осбенно такие строки: "Там наши братья, как в аду -/ В зоологическом саду./
О этот сад, ужасный сад!/ Его забыть я был бы рад,/ Там под бичами палачей/ Немало
мучится зверей" и пр. Все это еще месяц назад казалось невинной шуткой, а теперь
после смерти Кирова звучит иносказательно..."
Кстати, про иносказания. Цензорский террор обучил советских литераторов языку
намеков и аллюзий. Иосиф Бродский, любивший сленг, хохотал: "Наши писатели научились
ботать на Эзоповой фене!" После выхода в 60-е годы повести Василия Аксенова "Затоваренная
бочкотара" по стране шепотком передавался слух, будто автору в соответствующих
инстанциях сказали: "Думаете, мы не догадались, на какой поезд опоздывают ваши
герои?" А они, напомню, опоздали на поезд, отбывший по расписанию в 19.17. Приглядитесь:
год Великого Октября! Я до сих пор не знаю, выдумка это или быль. Но ситуация
смоделирована смешно и точно. По счастью, тяжелых последствий для автора это не
имело: все-таки на дворе была оттепель, а не 19.37.
А вот эпизод, свидетелем которого я был сам. 28 февраля 1983 года на расширенном
заседании коллегии минкульта СССР обсуждались задачи, стоявшие перед работниками
культурного фронта в свете выступления нового генсека Ю.В.Андропова на ноябрьском
пленуме ЦК (три месяца назад он сменил умершего Брежнева).
Докладчик - министр культуры П.Н.Демичев, являвшийся кандидатом в члены политбюро,
критически обозрел положение дел в подведомственной сфере. Особенно его тревожила
обстановка в театрах, где многое шло не так, как учит партия. На афишах - засилье
далеко не лучших пьес авторов из капиталистических стран. Так, в трех театрах
Москвы идет сразу семь пьес Теннесси Уильямса. А Юрий Любимов попытался преподнести
очередную сенсацию. В спектакле Таганки по "Борису Годунову" история XVI века
перенесена в советское время. Опричники у него разгуливают в кожанках и тельняшках,
и зрителям внушается мысль, будто наш народ безмолвствует. "Спектакль, естественно,
пришлось закрыть, - скорбно сказал Петр Нилович. - Любимов утверждает, что мы
запрещаем Пушкина. Но мы запрещаем не Пушкина, а любимовскую трактовку пьесы нашего
великого поэта".
Сегодня эти картинки не столь уж давней нашей жизни воспринимаются как нечто
невероятное, гротескное, относящееся к жанру абсурда. Но это надо знать и помнить,
чтобы прошлое, когда красный цензорский карандаш разросся до символа эпохи, не
стало нашим будущим.
